Вот она какая быть может?
Отец ее сидит, грамотку в руках крутит, а Устинья… до чего ж хороша!
Глаза горят, щеки гневным румянцем окрасило, губы стиснуты… так и расцеловал бы! Подхватил бы на руки, по горнице закружил, пока не перестанет гневаться, пока льнуть не начнет ласково…
— Боярышня?
— Передай, Михайла, мою благодарность царевичу. Сейчас и ответ я ему напишу.
Подошла к столу, перо взяла, лист бумаги. Не на бересте ж писать царевичу?
Фёдор Иоаннович, за подарок благодарствую, кланяюсь земно. Буду шелками шить, да о тебе думать.
Каждой девке для любимого хочется красивой быть.
Надеюсь на встречу, ждать ее буду.
Устинья.
И батюшке протянуть.
— Посмотри, батюшка, хорошо ли написано?
Боярин взял грамотку, осмотрел… хорошо еще не кверх ногами держал. Кивнул.
— Да, Устя. Хорошо.
Капнуть пару капель сургуча, да перстнем придавить — и вовсе дело секундное. И Михайле отдать. Чего он стоит столбом?
— Царевичу передай.
— На словах ничего не сказать? — очнулся Михайла.
— Скажи, что благодарю я его и кланяюсь земно, — Устя отвесила поясной поклон, развернулась — да и вон из горницы. Пока еще может себя сдерживать. Пока в ярость не упала.
А Михайла стоять остался, дурак дураком.
Но счастливый…
Она его имя знает!!!
* * *
Боярин Алексей гостя проводил, да и к дочери пошел. Не к себе позвал.
Не для посторонних глаз их разговор.
И то… как чаду признаться, что лембергский он хоть и знает, да читать на нем не может? Сидел, дурак дураком… пусть грамотку переведет хоть.
Или не сознаваться?
Невместно ему!
Боярин он! Не холоп какой… а по-лембергски не разумеет. А дочка может.
Надобно ее поругать за это, немного, по-отечески,.Чай, не любят мужчины, когда баба слишком умной себя показывает, не оттолкнула бы царевича!
Устинья сидела, вместе с матерью подарки царевича разбирала. Встала, отцу поклонилась, как дОлжно.
— Батюшка? Уехал посланец?
— Уехал.
— Вот и ладно. А мне тут нитки взамен утраченных, стеклярус разный… откуда только царевич и знал, что нам требуется?
Переглянулись боярин с боярыней. А и правда — откуда? Только вот выводы слишком уж неприятные были. Так что Алексей Иванович и думать дальше о таком не стал. Царевич ведь!
Не будет ведь он девку похищать, словно тать какой? Правда же?
— Ты бы,Устя, слишком сильно свой ум не показывала, — боярин палец важно вверх поднял,пузо выпятил. — Ни к чему он бабе…
Устя слушала, кивала покорно. Не скажешь ведь отцу, что Федор ее ума и не заметит даже, не ум его волнует… ничего, потерпит она.
— О чем тебе, Устяша, царевич написал? — видела боярыня, что дочь скоро отцу надерзит, али попросту заснет от речей его важных, и помогла.
— Царевич написал, что через два дня пригласит тебя вдовая государыня Любава. И меня с тобой. Аксинья уж и не знаю, придет ли в себя. Нехорошо, когда боярышня на лавку сесть не может.
— Вот и пусть лежит. Я ей еще ума вгоню в задние ворота, — хмыкнул боярин.
Устя подумала, что и в этом она будет виновата. Во всем.
А ей и не привыкать.
— Я царевичу отписала, что ждать буду. И шелками шить. Что благодарна за подарок его.
— Устя…
— Маменька, понимаю, что очень это быстро, но может, хоть ленту какую бусинами расшить? Этими, подаренными? Показать царевичу, что подарок его ко двору пришелся?
— Дело говоришь, дочь, — боярин кивнул одобрительно. — Дуняша, сколько там девок нужно — пусть шьют. Правильно Устя решила.
Устя сомневалась, что царевич те бусины в глаза видел. Небось, Михайле сказал, а тот и рад стараться. Да неважно это.
Боярин кашлянул.
— Ты, Устя, понимаешь, что сговору быть?
— Воля ваша, батюшка.
— Когда царевич тебя сейчас выберет, многие на наш род зуб заимеют. А коли посмотрит он и на их красавиц… опять-таки, может, кто из девок и так свое счастье устроит. Мало ли кто и кого в палатах царских приглядит?
— Понимаю, батюшка.
— Так веди себя поумнее. Сейчас я тобой доволен, не дай мне повода для разочарования.
— Да, батюшка.
— Вот и ладно, Устяша. Будь умницей, и я тобой доволен буду.
* * *
— Устя, можно?
Илья поскребся робко, в светелку вошел чуть не пригнувшись. Задело его утреннее происшествие.
— Можно, братец. Что надобно?
— Спросить. Я ж правильно понял, это с меня как порчу сняли?
— Правильно.
— А опять она прилипнуть не может?
Устя только плечами пожала.
— Думай, кому ты зло сделал, кому дорогу перешел. Тогда и ответ будет. Я этого не знаю, волхва тоже не знала.
— Ага. Устя, а если еще раз… ну тогда… как?
— Никак, Илюша. Кроме священной рощи нигде аркан не снимут. Никто не поможет.
— А в храме?
— Сходи в храм. Помолись, опять же, пост начинается, лишним не будет.
— А поможет?
— А что ты у меня спрашиваешь? Я не волхва.
Илья только глазами сверкнул. Но ругаться не стал, попробовал руками развести.
— Устя, а ежели я тебя в рощу отвезу?
— А мне туда зачем?
— Я бы тебя отвез, а ты бы спросила, как от этого защититься можно?
Устя задумалась.
Так-то и правда, хорошо бы брата уберечь. Один раз на него аркан накинули, ну и второй не за горами будет. Как поймет ведьма или колдун, что сброшена его удавка, так и повторит. Долго ли, умеючи?
А если у Ильи какая-никакая защита будет — уже легче. Он и сам себя в обиду не даст, ну и… оберег тоже поможет.
— Хорошо. Когда поедем?
— Постараюсь я побыстрее время выбрать. Сама понимаешь, тебе туда не к месту ездить, да и мне не надобно бы….
Устя понимала.
Старая вера последнее время не модная стала.
Модная!
Страх сказать, какое слово гадкое! Мода! Погремушка красивая, да пустая, из рыбьего пузыря дутая. Ни к делу не приставишь, ни к месту, разве что малыша в люльке развлекать. И то недолго.
Вот и мода… для тех, кто в колыбели еще лежит. Те, кто поумнее, уже за чем интересным тянутся.
А уж вера — и мода?
Уму непостижимо!
Вера от отцов, от дедов… и какая-то погремушка!
И ведь считаться с этим приходится. Илье — он при царе состоит. Ей