Улица была так крута, что походила на каменную лестницу, но он прошел бы по ней и с завязанными глазами. Он нырнул под темный сводчатый проход и неожиданно очутился в маленьком квадратном дворике, окаймленном желтым песком. На соломенных циновках сидели три служанки и пряли шерсть. Они подняли головы при его появлении, но его здесь хорошо знали, и они быстро вернулись к работе.
Над двором был натянут широкий квадрат красной ткани, защищавший от злого полуденного солнца, но от беленых стен шел жар, словно из раскаленной печи. С крепостной стены открывался вид на гавань, где мимо проплывали кончики пожелтевших парусов, но и море дарило лишь слабый ветерок.
Свет был нестерпимым. Это было единственное, по чему он будет скучать, когда вернется в Бургундию. Даже в самые свирепые летние дни свет там никогда не был таким.
Полосатый занавес, закрывавший дверь, отлетел в сторону, и на пороге появился Симон. В своей джеллабе и ермолке он походил на медведя и был почти одного роста с Жоссераном. Его курчавые с проседью волосы и борода обрамляли широкую улыбку.
— Друг, — сказал он и обнял его. — Входи. Выпей со мной чаю.
Внутри царила благословенная прохлада — толстые каменные стены не пропускали самый сильный зной. Было темно, и воздух был напоен благоуханием ладана, курившегося в медных кадильницах, свисавших с потолка. Стены и пол покрывали богатые ковры. Симон хлопнул в ладоши, и женщина принесла чай и поднос с миндалем.
— Так ты нас покидаешь? — спросил Симон.
— Ты уже знаешь?
— В этом городе только и делают, что сплетничают. Я, наверное, узнал о посланнике из Рима еще до тебя.
— Тогда мне и не нужно было приходить, чтобы сообщить тебе новость.
Симон хлопнул его по плечу.
— Ты пришел, потому что мы друзья, и ты хотел попрощаться.
За окном ворковали и суетились голуби.
— Я буду по этому скучать, — сказал Жоссеран.
— Я буду здесь, когда ты вернешься.
Жоссеран пожал плечами. «Если вернусь».
Симон, должно быть, прочел его мысли, потому что спросил:
— То, что ты собираешься сделать, — это опасно?
— Быть тамплиером — всегда опасно.
— Не так опасно, как быть иудеем.
Жоссеран улыбнулся.
— Пожалуй, ты прав.
— Чуть не забыл! — сказал Симон и вскочил на ноги. Он открыл окованный железом сундук в углу комнаты и достал маленький багровый бархатный мешочек. Он протянул его Жоссерану. — Для защиты в пути.
— Что это?
— Вещица, совершенно бесполезная для такого иудея, как я.
Жоссеран развязал шнурок. На ладонь его левой руки упало тяжелое распятие. Он поднес его к свету. Крест был из полированной меди, инкрустирован гранатами.
— Откуда он у тебя?
— Мне его отдали в уплату за одну сделку давным-давно. Он очень старый, я думаю, веков пять-шесть, а может, и больше. Человек, который продал его мне, говорил, что его отец нашел крест много лет назад возле одного монастыря высоко в горах Лангедока. Он верил, что крест обладает некой силой.
— Зачем же он его продал?
— Он умирал, и сила ему была больше не нужна. Вместо нее он захотел денег, чтобы отдать своей наложнице. Возьмешь?
— Я не стану отвергать ни удачу, ни дар друга.
— Теперь у тебя есть и то и другое.
Жоссеран повесил крест на шею. На коже он показался странно теплым. Потом они пили чай, пробовали засахаренный миндаль с эмалированного блюда, и Симон пытался объяснить Жоссерану основы аль-джибры. «Дома, — подумал Жоссеран, — я бы напился эля до беспамятства, рвал бы зубами говяжий окорок и без умолку болтал о рыцарских турнирах. Может, я здесь и впрямь размяк».
Он попрощался с другом и пошел вверх по переулку к замку. Как странно, что я чувствую себя здесь как дома, среди этих торговцев с ястребиными глазами и женщин под чадрами. На латыни я говорю чаще, чем на французском, а на арабском — чаще, чем на латыни. Его лучший друг был не воином, а язычником и ростовщиком, и благодаря ему он знал Талмуд, Коран и Каббалу так же хорошо, как Евангелие. Он нашел больше родства с человеком, чьи предки убили Христа, чем с людьми своего круга.
Он боялся, что становится чужим для братьев по оружию и чужестранцем для друзей. Но если ему не суждено будет вернуться из Алеппо, он все же надеялся обрести рай. Хотя бы там, быть может, найдется уголок, где ему будет место.
***
VII
Ферганская долина
Степи припорошило снегом. Воздух был хрупким под бескрайним синим небом. Две фигуры, закутанные в меха, вырисовывались на фоне утреннего солнца; их широкоплечие кони шли шагом.
— Тебе непременно нужно было победить, — сказал Тэкудэй. — Он был бы не хуже любого другого мужа. Отец этого хотел. Его отец этого хотел. Мне кажется, может, и ты сама этого хотела. Но нет. Тебе нужно было победить. Тебе всегда нужно побеждать.
Она не обращала на него внимания. Ее дыхание превращалось в белые облачка.
— Тебе все равно придется когда-нибудь выйти замуж, — наступал он.
«Он завидует», — подумала она. Эта зависть жгла его изнутри, ибо он был не таков, как Гэрэл. Гэрэл вечно пьян от черного кумыса. Его больше ничего не волновало. Тэкудэй же был воином с душой воина. Но простоватым. У него не было ни ума полководца, ни ловкости хорошего наездника. Она знала, что боги одарили ее и тем и другим, и брата злило, что она и охотница, и наездница лучше него.
И что отец любит ее больше всех, как когда-то любил ее мать. У отца теперь было еще три жены, а также наложницы, по татарскому обычаю, но горевал он по-прежнему по Баягучин.
Она умерла, когда Хутулун было десять лет. Баягучин была первой женой Кайду. Хутулун помнила ее сильной, прямой и с таким же крутым нравом. Она была женщиной истинно татарского склада; говорили, что даже Чингисхан боялся своей жены. Но Хутулун унаследовала от матери не только ее пыл, но и ее дар провидицы.
Внезапно в степи что-то шевельнулось. Два сурка-тарбагана, шагах в