Дзюнъэй поклонился в спину и, пятясь, выбрался из кабинета. Его спина была мокрой от холодного поста.
Вечером он не пошёл ужинать. Он сидел в своей каморке на жёстком татами и проводил мысленный разбор произошедшего. Он прошёл первую проверку клана. Он обрёл первые, хрупкие связи. Но и себя он выдал. Его навыки, как клыки зверя, прорвали тонкую ткань легенды. Теперь за ним будут наблюдать. Все. И клан, и люди Хосидзимы.
Он подошёл к узкому оконцу своей конуры. Оттуда открывался вид на тренировочный двор самураев. Даже сейчас, в сумерках, там горели факелы, и слышны были крики инструкторов, лязг деревянных мечей, тяжёлое дыхание людей, оттачивающих своё мастерство.
Его рука непроизвольно сжалась в кулак. Мышцы спины и плеч напряглись, вспоминая давно забытое чувство — чувство силы, скорости, полного контроля над своим телом. Он слышал ритм их движений, видел огрехи в стойках, мысленно исправлял их.
И тут его осенило. Он больше не хотел быть там. Его не тянуло в этот шум, пот и дисциплину. Он хотел остаться здесь, в этой тихой, душной каморке, где пахло старым деревом и бумагой. Где его ждали Хикари и её тихий язык жестов. Где Кэнта мог вломиться с какой-нибудь нелепой историей. Он хотел быть Дзюном. Неуклюжим, немым переписчиком. Эта жизнь, такая хрупкая и ненастоящая, стала для него дороже всех триумфов в мире теней.
Он отвернулся от окна. В сумерках на грубом деревянном столе поблёскивал осколок зеркала. Он взял его в руки.
В потрескавшемся стекле на него смотрело бледное, худое лицо с пустыми глазами. Лицо слуги. Лицо Дзюна.
«Кто ты?» — спросил он себя беззвучно, вглядываясь в отражение. «Тень? Или человек?»
Ответа не было. Было только лицо. И в его глубине, за маской покорности, жила твёрдая, холодная решимость. Решимость защитить эту новую, хрупкую жизнь. Ценой чего угодно.
Он поставил осколок на место. Глава его испытаний подошла к концу. Но итог был не подведён. Он стоял на развилке, и оба пути вели в неизвестность. Он был больше не орудием в чужих руках. Он стал игроком. Очень опасным игроком, который только что осознал свою силу и свои приоритеты. И это пугало его куда больше, чем любой приказ Мудзюна.
Глава 4
Инцидент с «летающей цикадой» и «спотыкающимся героем» неожиданно вознес Дзюнъэя на новую социальную высоту. Из незаметного немого призрака он превратился в местную достопримечательность. К нему теперь относились с любопытством, долей жалости и своеобразным уважением — как к дурачку, на которого, однако, снизошла благодать богов удачи.
Но самым важным последствием стало то, что Кэнта окончательно и бесповоротно признал в нем своего самого близкого друга. Теперь его визиты в третью канцелярию стали регулярными. Он приходил не только за помощью с письмами, но и просто… поговорить.
Именно этим он и занимался сегодня вечером, развалившись на стуле рядом со столом Дзюнъэя, пока тот дописывал последние строки отчета о расходе рисовой крупы.
— …и вот он говорит мне: «Кэнта, твоя стойка кривая, как спина старого крестьяина!» — самурай с возмущением хлопнул себя по лбу. — Представляешь? А я ему: «Так это же новая техника, сэнсэй! Из школы «Гибкой ивы»!» А он мне: «Ива, говоришь? Тогда сейчас я проверю, насколько хорошо она гнётся под напором моего бокэна!» И ну лупить меня, как мешок с рисом!
Дзюнъэй не поднимал головы, но уголки его губ чуть дрогнули. Он закончил иероглиф и аккуратно отложил кисть.
Кэнта вздохнул, и его беспечное выражение сменилось на более серьезное.
— Слушай, Дзюн… — он понизил голос, хотя в канцелярии, кроме них и посапывающего в углу почтенного Дзи, никого не было. — С тобой ведь можно поговорить, да? По-настоящему. Ты же никому не расскажешь.
Дзюнъэй посмотрел на него и медленно, очень серьезно кивнул. Он достал чистый лист бумаги и приготовил кисть — их немой договор о начале «исповеди».
— Видишь ли… — Кэнта запустил руку в волосы. — Все думают, что я такой вот, веселый и бесшабашный. Что мне всё нипочём. А на самом деле… — он замолча, подбирая слова. — Я боюсь.
Он выдохнул и выпалил:
— Я боюсь первого настоящего боя. Не тренировочного, а того, где будут не деревянные мечи, а стальные. Где будут не свои, а чужие. Где будут… убивать.
Он умолк, смотря на свои руки, как будто впервые видя на них будущую кровь.
— Мой отец… он великий воин. Все от меня ждут, что я буду таким же. А я… я не знаю. Я не знаю, смогу ли я вот так… ударить человека. Отнять жизнь. Понимаешь?
Дзюнъэй понимал. Лучше, чем кто-либо другой в этом замке. Он кивнул, и в его глазах не было ни насмешки, ни жалости. Был лишь спокойный, понимающий взгляд. Он взял кисть и на чистом листе бумаги быстрыми, точными движениями нарисовал не иероглиф, а простой символ — солнце.
Он указал на него, а затем на Кэнту. «Удача. Она будет на твоей стороне».
Кэнта хмыкнул.
— Солнце? Надеюсь, оно не ослепит меня в самый ответственный момент.
Дзюнъэй тут же нарисовал рядом меч.
«Храбрость. Она уже в тебе».
— Меч… да, он у меня есть, — Кэнта потрогал рукоять своей катаны. — Но он такой тяжелый иногда.
И тогда Дзюнъэй изобразил третью картинку — волну, огибающую скалу.
«Гибкость. Умение обойти препятствие. Не только сила».
Кэнта смотрел на эти три простых изображения, и его лицо постепенно просветлело.
— Солнце, меч и волна… — он прошептал. — Это как… девиз. Мой собственный девиз! Спасибо, Дзюн! Ты гений! Ты всё понимаешь без слов!
Он схватил листок и бережно сложил его, чтобы спрятать за пазуху.
— Я сохраню это. Как талисман.
На следующий день Кэнта влетел в канцелярию с сияющим лицом и небольшим, но красивым свертком в руках.
— Держи! — он сунул сверток в руки Дзюнъэя. — Это тебе! В знак благодарности!
Дзюнъэй развернул бумагу. Внутри лежал простой, но качественный танто в деревянных ножнах. Лезвие было хоть и не многослойным, но острым и ухоженным.
— Чтобы перочинным ножиком хоть что-то мог резать, а не только бумагу! — весело пояснил Кэнта. — И… на всякий случай. Мало ли какие еноты ещё водятся в округе.
Дзюнъэй замер, сжимая в руках ножны. Это был не просто подарок. Это был первый подарок не как инструменту, не как исполнителю услуги, а как другу. Тяжесть лжи внезапно стала невыносимой. Этот наивный, искренний жест жёг ему ладони.
Он не мог ничего сказать. Он лишь поднял