Он посмотрел на воду, уносящую прошлое, и на тень, что сидела рядом с ним на камне — его собственную.
«Кто я?» — снова спросил он себя.
Ответа по-прежнему не было. Но теперь был вопрос, на который он мог ответить.
«Кем я буду?»
Он встал с камня. Завтра ему предстояло стать призраком. Но сегодня он был просто человеком на берегу реки, сделавшим свой выбор.
Прощание было быстрым и безэмоциональным. Ему вручили убогое поношенное кимоно писца, дорожный мешок с письменными принадлежностями и скудный паёк. Никакого оружия. Ни ядов. Ни инструментов.
Пока он переодевался, Дзюнъэй поймал своё отражение в гладкой поверхности каменной стены. И начал работу. Он мысленно стёр со своего лица все следы личности. Расслабил мышцы челюсти, позволив уголкам губ опуститься вниз, придав лицу глуповатое, невыразительное выражение. Слегка свёл плечи, ссутулился, изменив осанку с прямой и собранной на усталую и поникшую. Он потренировался делать несколько шагов — не бесшумной походкой охотника, а шаркающей, немного неуверенной поступью слуги. Он изменил даже то, как держал голову, — не прямо и уверенно, а слегка склонив набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышному.
Он смотрел на незнакомца в отражении. Ни даймё Такэда, ни его дотошный адъютант не узнали бы в этом бледном, тщедушном переписчике того самого «слепого монаха» и того, кто играл эту роль.
Он повернулся и покинул пещеру, не оглянувшись. Его новое оружие — разум — было при нём. И он был готов к войне.
* * *
Путь до Каи был не просто дорогой. Он был очищением, медленным и мучительным стиранием всего, чем он был. Дзюнъэй шёл, подставив спину зимнему ветру, который пробирался сквозь тонкое, поношенное кимоно. Его ноги, привыкшие бесшумно ступать по кровлям и ветвям, теперь шаркали по пыльной дороге, спотыкаясь о камни. Каждый шаг отзывался ноющей болью в не до конца восстановившихся мышцах.
Он был пустым сосудом, который предстояло заполнить новой личностью. И первым шагом этого заполнения был голод.
Желудок сводило от пустоты, слюни текли при виде дымка, поднимавшегося над придорожными харчевнями. Однажды он увидел, как богато одетый купец, расплачиваясь за обед, уронил кошель, даже не заметив этого. Монеты весело звякнули, рассыпавшись по грязи. Рука Дзюнъэя дёрнулась сама собой, пальцы рефлекторно сложились для точного и быстрого движения — поднять, спрятать, исчезнуть. Это был бы один момент.
Но он заставил себя замереть. Он не вор. Он — Дзюн. Немой, жалкий писец. Такой бы испугался, растерялся, возможно, попытался бы жестами привлечь внимание купца. Он сделал глубокий вдох, зашаркал ногами, чтобы создать шум, и указал дрожащим пальцем на потерянные монеты. Купец обернулся, хмыкнул, подобрал кошель и сунул Дзюнъэю в руку медяк — не глядя, с безэмоциональной щедростью того, кому незнакома нужда.
Монета жгла ладонь. Не украденная. Поданная. Милость. Унижение было острее голода.
Ночью он забился под полуразрушенный мост, прижимаясь к холодным камням. Дождь застучал по настилу над головой. Он дрожал, кутая руки в рукава. Все его знания о ста видах убийства, о ядах, о взломах любых замков были бесполезны здесь, против простого холода. Он думал о тёплой печке в канцелярии клана, о горячей похлёбке. Впервые он по-настоящему, кожей и костями, почувствовал уязвимость тех, кого он всегда считал статистами на большой сцене войны — простых людей. Их жизнь висела на волоске от урожая, от милости господина, от случайной простуды.
Через три дня пути вдали показались знакомые очертания. Замок Каи. Не неприступная крепость врага, а место его новой тюрьмы. Сердце его учащённо забилось — не от страха перед опасностью, а от страха перед разоблачением.
У главного моста его остановили двое стражников в доспехах со знакомым фамильным моном Такэды.
— Стой! Цель визита? — прогавкал один из них, молодой и бдительный.
Дзюнъэй опустил голову и, дрожащими руками, подал свою пропускную табличку — искусную подделку, сделанную Косукэ — лучшим мастером клана. Второй стражник, более старший и обрюзгший, взял её, лениво оглядел.
— От управителя замка Камиды? Опять писцов не хватает? — пробурчал он. — Ладно. Обыскать его, Тэцу.
Молодой стражник Тэцу с деловитым видом принялся за работу. Его руки, грубые и сильные, шарили по складкам убогого кимоно, ощупывали пояс, заглянули в котомку с письменными принадлежностями. Дзюнъэй стоял, не дыша, полностью отдав себя на их милость. В его голове пронеслись воспоминания: он мог бы обезвредить их обоих за один удар сердца, используя лишь кисть для письма. Но он был голым, беззащитным. Единственное, что ему нужно было скрыть, было спрятано у всех на виду — его прошлое, его личность. Это было страшнее, чем проносить за пазухой клинок.
Тэцу, обыскивая его, ворчал себе под нос, больше от скуки, чем от подозрительности:
— О, ещё один молчун. Давно не было. Надеюсь, ты пишешь быстрее, чем тот, старенький, а то он уже полгода письмо своей невесте пишет, мы все за него переживаем! Ну, вроде чисто. Проходи.
Он грубо похлопал Дзюнъэя по плечу, указывая на мост. Тот подобрал свою котомку, сжался в комок и зашаркал через мост, к массивным дубовым воротам, увенчанным гербом Тигра.
Он не оглядывался. Он чувствовал на спине взгляды стражников. И тысячи невидимых глаз своего клана, наблюдающих за тем, как их тень делает свой первый шаг в логово потенциального врага. Один неверный шаг, одна проскользнувшая тень былого навыка — и игра будет проиграна, даже не начавшись.
* * *
Воздух в замке Каи был иным. Он не был наполнен запахом соснового леса и свободы, как в Долине, или сыростью и страхом, как в пещере. Он был густым, тяжёлым, пропитанным ароматами старой древесины, лака для доспехов, воска для полов и неслышным гулким эхом власти. Дзюнъэй шёл по бесконечным коридорам, следуя за широкой спиной самурая Окубо — того самого, чью желудочную колику он когда-то унял отваром из имбиря.
Окубо, теперь облачённый в соответствующую замку даймё одежду, время от времени оборачивался, с жалостью поглядывая на своего немого спутника.
— Не робей, мальчик, — бурчал он, хотя думал, что тот не слышит. — Работа найдётся для всех. Главное — не попадаться под ноги даймё и его советникам.
Они предстали перед управителем замка, суетливым и важным мужчиной по имени Танака, который пах сандаловым деревом и недовольством. Его кабинет был завален свитками, а сам он выглядел так, будто вот-вот взорвётся от накопившихся дел.
— Кого это ты привёл, Окубо? —