Мысль о том, чтобы пойти к Мабучи или Такэде, была безумием. Письма? Их легко объявить подделкой. Слово немого писца против слова высокопоставленного советника союзного клана? Это был бы смертный приговор ему самому.
И тогда в его голове, отточенной на поиске нестандартных решений, родилась другая, опасная и безумная мысль. Убрать не симптом, а причину.
Если Кайто Хирото умрёт, заговор лишится своего мозга и своей движущей силы. Клан, получив известие о смерти заказчика, скорее всего, свернёт операцию. Зачем рисковать агентом и тратить ресурсы на дискредитацию генерала, который больше никому не мешает? Мудзюн, несомненно, будет взбешён провалом, его гнев обрушится на Дзюнъэя за невыполнение приказа. Но это будет уже личное наказание за непослушание, а не оперативное уничтожение невинного человека. Это был худший вариант, но он спасал Мабучи и Кэнту. Он принимал удар на себя.
Осталось самое сложное — осуществить это. Как убить советника клана Уэсуги, находясь в самом сердце замка Такэды?
Ответ пришёл сам собой, ироничный и циничный. Он вспомнил уроки старухи О-Судзу, преподавательницы ядов. «Самый лучший яд — это тот, который жертва принимает сама, будучи абсолютно уверенной в своей безопасности».
Идея оформилась в голове с кристальной, пугающей чёткостью. Он отправит Кайто Хирото подарок. От имени Дзиро. Подарок в знак благодарности за будущее покровительство. Нечто дорогое, личное, то, что нельзя просто выбросить.
Дзюнъэй поднялся и подошёл к своему скудному сундучку. На дне, запасённый на крайний случай, лежал маленький свёрток — его личная аптечка ниндзя, которую он с недавнего времени начал собирать. Там было немногое: обезболивающие травы, стимуляторы, паста для остановки крови… и небольшой бамбуковый контейнер с восковой печатью. Внутри — густая, почти чёрная смола, не имеющая запаха и вкуса. «Тихий рассвет» — яд медленного действия, вызывающий постепенное угасание, которое лекари диагностировали как внезапную чахотку или сердечную слабость.
Теперь нужен был подарок. Что-то, что Дзиро мог бы на самом деле послать своему покровителю. Дзюнъэй вспомнил дорогую лакированную шкатулку в доме чиновника. Идеально.
В ту же ночь он снова наведался в дом Дзиро, пока тот храпел, опьянённый сакэ. На этот раз он «одолжил» ту самую пустую лакированную шкатулку. В своей каморке он провёл кропотливую работу. С помощью разогретой иглы он нанёс на внутреннюю сторону крышки шкатулки микроскопические бороздки и вложил в них смолу «Тихого рассвета». При открытии и закрытии шкатулки частицы яда будут незаметно подниматься в воздух, оседая на лёгких того, кто ею пользуется. Этого будет достаточно.
Осталось самое рискованное — доставить подарок. Написать письмо от имени Дзиро было делом техники. Он подделал его размашистый, небрежный почерк с лёгкостью: «Многоуважаемому Кайто-сама, в знак глубочайшей признательности за Вашу мудрость и поддержку. С нетерпением жду возможности служить под Вашим началом. Ваш преданный слуга, Дзиро».
Упаковав шкатулку и письмо, он на рассвете покинул замок. Он не пошёл к официальным гонцам. Он знал, что у клана Кагэкава должны быть свои курьеры среди торговцев, идущих в земли Уэсуги. Он нашёл такого — старого, молчаливого погонщика мулов, — и сунул ему свёрток с положенной платой и без единого слова. Тот лишь кивнул, спрятал посылку в тюки и тронулся в путь.
Возвращаясь в замок, Дзюнъэй чувствовал ледяное спокойствие. Он перешёл Рубикон. Он не просто ослушался приказа. Он совершил акт прямой агрессии против высокопоставленного лица союзного клана. Если это раскроется, его ждала мучительная смерть.
Но он смотрел на тренирующихся на плацу самураев, на смеющееся лицо Кэнты, машущего ему рукой, и не сомневался в своём выборе. Он не дал тени поглотить свет. Он окунул свои руки во тьму, чтобы защитить чужой рассвет.
Теперь оставалось только ждать. Ждать, когда «Тихий рассвет» сделает свою работу, и надеяться, что весть о болезни или смерти советника опередит гнев Дзина.
* * *
Вернувшись после «прогулки», Дзюнъэй заперся в своей каморке. Сердце всё ещё колотилось от адреналина после рискованной операции с отправкой яда. Но на смену ему приходило новое, гнетущее чувство — необходимость завершить начатое здесь, у себя.
Он достал из тайника под половицей то самое, идеально поддельное письмо, обрекавшее Мабучи. Он развернул его и вновь пробежался глазами по безупречным строчкам. Это был шедевр. Доказательство его мастерства и его позора.
Он развёл в маленьком очаге для обогрева тлеющие угли. Присел на корточки, держа в руках хрустящий лист бумаги. Его пальцы не дрожали. Внутри было лишь холодное, выжженное дотла спокойствие.
Он вспомнил лицо Кэнты, его бестолковую, радостную ухмылку. Вспомнил суровую, но справедливую прямоту Мабучи. Вспомнил тихий сад Хикари и её глаза, полные доверия.
Он поднёс письмо к огню.
Уголок бумаги почернел, свернулся, и алое пламя жадно побежало по идеальным иероглифам, пожирая ложь, клевету и его собственную слабость. Яркий свет озарил его неподвижное лицо. Вскоре от шедевра подлога осталась лишь горстка пепла, которую он растер пальцами, смешав с золой.
Акт был символическим, но необходимый. Он сжёг мосты. Теперь пути назад не было. Он объявил тихую войну своему клану.
На следующее утро его настиг Кэнта, сияющий как медный таз.
— Дзюн! Вставай! Вылезай! Отец нас на охоту берёт! Соколиная! Брось свои кляксы, пора настоящим делом заняться!
Охота. Именно то, что нужно его скованным нервам. Возможность вырваться из каменных стен, вдохнуть полной грудью и… понаблюдать.
Поле за замком было пронизано пронзительным осенним ветром. Небо — высокое, серо-голубое, идеальное для ловчих птиц. Генерал Мабучи, облачённый в простое походное кимоно, выглядел спокойным и даже умиротворённым. На его руке в толстой кожаной перчатке сидел великолепный кречет, холодным взором окидывающий окрестности.
Кэнта, конечно же, всё превратил в балаган. Его ястреб, которого он так расхваливал по дороге, оказался упрямым и капризным. Птица то отказывалась взлетать, то, взлетев, усаживалась на ближайшее дерево и начинала прихорашиваться, начисто игнорируя подсадную утку, которой махал слуга.
— Эй! Давай же! В атаку! — кричал Кэнта, бегая под деревом и размахивая руками. — Я тебя кормил не для красоты!
Мабучи лишь качал головой, но в уголках его глаз таилась усмешка.
— Сын, иногда нужно не командовать, а понимать партнёра. Твой ястреб сегодня не в духе. Или просто умнее тебя.
Дзюнъэй наблюдал за этой сценой, и какое-то тёплое, щемящее чувство шевельнулось в его груди. Эта простая, обыденная сцена — отец и сын, их лёгкая ссора, общее дело — была тем, что он должен был уничтожить. И тем, что он теперь защищал.
Его внимание привлёк кречет Мабучи. Птица вдруг