Однажды Хикари показала жест: указательные пальцы обеих рук, скрещенные перед грудью — «друг».
Дзюнъэй задумался на мгновение, а затем медленно развёл руки в стороны, ладонями вверх, а потом соединил их вместе, как бы заключая что-то невидимое в кольцо. Его собственный, придуманный на ходу жест — «верность», «клятва».
Хикари замерла, глядя на него с изумлением.
— Да, — прошептала она. — Это… это именно так. Ты понимаешь самую суть.
Она начала приносить ему книги. Не трактаты по стратегии или истории, а сборники поэзии, альбомы с гравюрами, изображающими птиц, цветы, животных. Они сидели рядом, и она «рассказывала» ему о них с помощью своего языка и выразительной мимики. Он «отвечал» ей, рисуя на песке или на черновике быстрые, точные зарисовки того, что чувствовал.
Он видел, как свет играет на крыльях стрекозы, и показывал ей жест «летать» — быстро махая пальцами, а затем касался своего сердца — «красиво».
Она читала ему стихотворение о луне, и он изображал, как полная луна «катится» по небу плавным движением руки, а потом прикрывал глаза, показывая, как лунный свет «слепит».
Впервые за долгие месяцы он почувствовал не натянутое спокойствие маски, а искреннее, глубокое умиротворение. Рядом с ней не нужно было быть кем-то. Можно было просто быть. И его молчание стало не барьером, а мостом.
Как-то раз она принесла кото. Небольшой, старинный инструмент.
— Это была мамина, — объяснила она. Уселась и провела пальцами по струнам. Тихая, печальная мелодия заполнила тихий уголок сада.
Дзюнъэй слушал, закрыв глаза. И затем, когда музыка стихла, он открыл их и жестами сказал:
«Звук… как вода. Течёт. Один — быстрый, камень в ручье» (он щёлкнул пальцами). «Другой — медленный, глубокий, как река» (он провёл рукой по воздуху плавной волной). «Очень… красиво» (он прижал руку к сердцу).
Хикари смотрела на него, и в её глазах стояли слёзы.
— Никто никогда не понимал музыку так, как ты, — сказала она, и голос её дрогнул.
Именно в эти моменты его подстерегала величайшая опасность. Он ловил себя на том, что полностью забывал о своей роли. Его тело, всегда собранное и контролируемое, расслаблялось. Он мог слишком плавно повернуть голову, чтобы посмотреть на пролетающую птицу, или слишком ловко поймать падающий лист, прежде чем тот коснётся земли.
Однажды Хикари, смеясь, бросила ему яблоко со словами: «Держи!» Движение было неожиданным. И его рука молниеносно среагировала — он поймал плод без единого шума, мягко амортизировав рукой удар, пальцы точно легли в нужные точки, как будто он ловил сюрикен, а не фрукт.
Она замерла с приоткрытым ртом.
— Ух ты! — воскликнула она. — Как ловко! Даже шлепка по ладони не было!
Дзюнъэй застыл с яблоком в руке, осознав свою ошибку. Он тут же изобразил крайнюю неловкость: сделал вид, что яблоко вот-вот выскользнет из его пальцев, едва удержал его, прижал к груди и смущённо потупился, как будто это простое действие было величайшим достижением его жизни.
Хикари рассмеялась.
— Вот видишь! Ты можешь, когда захочешь! Может, ты в прошлой жизни был жонглёром?
«В прошлой жизни я был тем, кто мог поймать летящую стрелу», — промелькнула у него мысль. Он лишь пожал плечами, разводя руками в жесте «не знаю, просто так вышло».
Эти уроки стали его отдушиной и его самой изощрённой пыткой. Он учился говорить без слов, чтобы выражать то, что было правдой. И ему приходилось прилагать титанические усилия, чтобы эта правда не выдала другую, куда более страшную. Он строил мост через пропасть, зная, что в любой момент этот мост может рухнуть, и он упадёт прямо в бездну своего обмана.
Глава 3
Идиллию, как это всегда и бывает, разорвал крик. Не боевой клич и не предсмертный хрип, а полный праведного гнева вопль пожилой дамы, эхом прокатившийся по замку.
Пропала брошь. Не простая, а коллекционная, нефритовая, в виде цикады, подарок жене генерала Мабучи на годовщину. Исчезла из её личных покоев.
В замке поднялся переполох, сравнимый разве что с внезапной тревогой. Управитель Танака, бледный как полотно, метался по коридорам, заламывая руки.
— Позор! Позор на мою седую голову! — причитал он. — Воры под крышей самого Такэда-сама! Ищите! Обыскать всё! Всех!
Начался повальный, унизительный обыск. Солдаты вваливались в комнаты слуг, перетряхивали их жалкие пожитки, заглядывали под татами. Дзюнъэя обыскали с особым пристрастием — его немота и отстранённость делали его идеальным подозреваемым. Он покорно поднимал руки, позволяя грубым рукам шарить по складкам своего кимоно, и думал о том, как смешно это выглядело бы со стороны: элитного ниндзя обыскивают на предмет пропавшей безделушки.
Ничего, конечно, не нашли.
Хакари привела его в покои пострадавшей дамы, воспользовавшись суматохой и своим статусом. Узнав о краже, она вспомнила, что накануне заходила к жене генерала с новыми стихами отца и видела ту самую брошь. Ее охватило любопытство и желание помочь — ведь пропажа порочила честь всего замка.
— Дзюн, пойдем со мной, — сказала она, едва улучив момент, когда стража отвлеклась на обыск в дальнем конце коридора. — Ты внимательный. Может, увидишь то, что другие пропустили.
Она, как дочь уважаемого человека, имела некоторую свободу передвижения. Солдаты у дверей, видевшие ее ранее и знавшие о ее дружбе с семьей генерала, смущенно пропустили их обоих.
Войдя в опустевшие покои, Хакари огляделась.
— Вот здесь она лежала, — показала она на низкий столик у окна. — В лаковой шкатулке.
Именно там, пока Хакари осматривала шкатулку, Дзюнъэй позволил своему взгляду ненадолго стать взглядом ниндзя. Он не искал — он просто отмечал все, что видел. И его мозг, настроенный на паттерны и несоответствия, сразу выделил три детали:
1. Крошечная царапина на медной защелке шкатулки — свежая, оставленная чем-то твердым и острым, но не отмычкой;
2. Комочек засохшей грязи на полированном полу рядом с ножкой столика — тот самый, что впоследствии указал путь в сад;
3. Следы — не от обуви, а скорее от мокрых босых ног или подошв таби, ведущие от балконной двери, приоткрытой для проветривания.
Хакари, увлеченная поисками, не заметила этого. Но она заметила его сосредоточенность.
— Ты что-то нашел?
И его кивок стал началом их общей, нелепой и опасной, детективной истории. Дзюнъэй остановился у сундука. Он указал на царапину на замке, потом на комок грязи на полу. Затем он изобразил, как