Его ладони на ее бедрах, так изысканно раскинутых, таких живых. «Ты знаешь, какая ты сладкая?» Он целует ее. «Ты такая мягкая, такая гладкая… Таня, ты так прекрасна…» Его губы обожающе касаются ее губ.
Она задыхается, цепляется за него, снова и снова вскрикивает.
«Я люблю тебя».
И Татьяна плачет.
– Ты знаешь это, ведь так? – шепчет Александр. – Я люблю тебя. Я ослеплен тобой, болен тобой. Я говорил тебе все это в ту первую ночь, когда просил тебя выйти за меня, и говорю это теперь. Все, что случилось с нами, все из-за того, что я перешел все грани ради тебя. Я боготворю тебя. Ты полностью осознаешь это. В тот день, когда я обнял тебя, коснулся тебя, когда, о боже, вошел в тебя, случилось все, чего я не могу сказать при дневном свете. Татьяна, Таня, Татьяша, детка, ты чувствуешь меня? Почему ты плачешь?
Вот это я называю шепотом.
Он шепчет, она плачет, она отдается ему без условий и плачет, плачет. Освобождение приходит нелегко, и для нее, и для него, но оно окончательно приходит под покровом ночи.
А в серо-фиолетовом рассвете Александр находит Татьяну в ванной комнате, она умывается. Он наблюдает за ней, потом подходит и встает позади. Она вскидывает голову. Он целует ее.
– Ты опоздаешь, – с легкой улыбкой говорит Татьяна.
Его грудь разрывается от ночной тоски по ней. Ничего не говоря, он обнимает ее сзади, потом спускает с ее плеч сорочку, снова и снова проводит по ее груди мокрыми намыленными руками, ласкает.
– Шура, пожалуйста, – шепчет она, дрожа, и ее розово-красные соски напрягаются, упираясь в его ладони.
Энтони просыпается. Александр снова натягивает на жену сорочку, и она говорит: какой теперь в этом смысл, – а он говорит: не совсем же это бессмысленно – и отступает, наблюдая в зеркало, как она заканчивает умывание, и ее грудь видна сквозь влажную сорочку, и соски крупные и напряженные. И она весь день танцует в его сердце и в его неутолимых чреслах.
Что-то проснулось в нем здесь, в винной долине под луной. Что-то, что он считал умершим.
Наверное, молодая женщина, всю ночь так основательно занимавшаяся любовью, отдававшаяся обжигающим ласкам, не могла днем скрыть сияния кожи и глаз, выдававших ее ночные наслаждения. Наверное, невозможно было скрыть ее нежную сексуальность, потому что клиенты без конца подзывали ее с подносом. Они приезжали отовсюду и сидели за маленькими столиками в патио, а она вместе с Энтони, не отходившим от нее, быстро двигалась между ними, и ее слегка припухшие губы улыбались, когда она говорила:
– Привет. Что вам принести?
Александр и не думал, что это его сын снова и снова привлекает горожан в серых фланелевых костюмах в рабочие дни. Александр знал, что это потому же, почему и он сам однажды скрылся из виноградника, чтобы пообедать за одним из ее столиков. Вообще-то, он просто сел за стол, а Энтони подбежал к нему и забрался на его колени, и они ждали, и ждали, и ждали, пока их мать и жена скользила вокруг, тихо напевая, как колибри, смеясь, шутя с посетителями, как какая-нибудь комедийная актриса, – в особенности с двумя мужчинами в стандартных костюмах, которые снимали шляпы, говоря с ней, таращились с разинутыми ртами на ее губы и заказывали еще и еще вина. Выражение их лиц заставило Александра посмотреть на сына и осторожно спросить:
– А мамуля всегда так занята?
– Ох, пап, сегодня спокойный день. А ты посмотри, сколько я заработал! – И он показал отцу четыре монетки по пять центов.
Александр взъерошил ему волосы:
– Это потому, что ты хороший мальчик, пузырь, и все они это видят.
Энтони убежал, а Александр продолжал наблюдать за ней. На Татьяне было белое хлопковое облегающее платье, прямое, без рукавов, очень простое, длиной ниже колен. Один из мужчин во фланелевых костюмах посмотрел вниз и что-то сказал, показывая на розовые ногти на ее ногах, – она их покрасила для Александра днем в прошлое воскресенье. Татьяна рассыпалась коротким смехом. Фланелевый мужчина протянул руку и смахнул прядь волос с ее лица. Она отшатнулась, ее улыбка угасла, она оглянулась, проверяя, заметил ли это Александр. Ох, конечно он заметил. И она наконец направилась к его столу. Он сидел на круглом металлическом стуле, скрестив руки на груди, – тонкие ножки стула поскрипывали на каменных плитах каждый раз, когда он шевелился.
– Прости, что я так долго, – смущенно пробормотала Татьяна с улыбкой, теперь уже предназначенной только ему, одетому в рабочие джинсы, а не в костюм. – Видишь, как я здесь занята?
– Я все вижу, – ответил Александр, несколько мгновений всматриваясь в ее лицо, прежде чем взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал, сжимая запястье.
Не отпуская, он обнял ее за талию так крепко, что Татьяна пискнула, но не попыталась отодвинуться.
– Ох. Это к чему бы?
– Только один медведь ест из горшка с медом, Таня, – сказал он, продолжая сжимать ее.
Покраснев, наклонившись к нему, она произнесла насмешливо певучим голосом:
– Ох, капитан, вот ваш яблочный сидр, капитан, и не взлетит ли мое платье над головой, капитан, потому что вы действуете так быстро, капитан, и заметили ли вы мои подпрыгивающие тити, капитан?
Александр засмеялся.
– Подпрыгивающие тити? – тихо и восторженно повторил он, снова целуя ее руку и отпуская ее. – Ох, я их заметил, детка!
Она ушла, чтобы принести ему еду, а потом села рядом с ним, и Энтони тут же залез к нему на колени.
– У тебя есть время, чтобы посидеть со мной? – спросил он, стараясь справляться с едой одной рукой.
– Немножко. Как прошло утро? – Она вынула из волос Александра виноградную веточку. – Энтони, иди ко мне, посиди с мамулей, дай папе поесть.
Александр покачал головой, быстро жуя:
– Пусть сидит. А утро могло быть и лучше. Мы получали партию ягод с другого виноградника, и из моего грузовика вывалилось полтонны гроздей.
– Ох нет!
– Энт, ты знаешь, сколько это – полтонны винограда? – спросил Александр сына. – Это тысяча фунтов. Я налетел на кочку на дороге. – Он пожал плечами. – Что тут сказать? Если они не хотят терять виноград, им следует привести в порядок дорогу.
– Полтонны! И что с этим виноградом?
– Не знаю. К тому времени, когда мы это заметили и вернулись, дорога была чистой, –