– Ты… сердишься? – спросила она, как бы умоляя: «Пожалуйста, рассердись!»
– Конечно нет.
– У нас самих могло бы быть больше уединения в ее доме. Она дает нам две комнаты. Это лучше, чем одна здесь.
– Правда? Лучше? – спросил Александр. – Здесь мы рядом с морем. Я могу сидеть и курить, глядя на залив. Нелли живет на Истерн-роуд, где мы только и будем чуять что соль и рыбу. А миссис Брюстер глухая. Думаешь, Нелли тоже глухая? Если Нелли будет рядом с дверью нашей спальни, с ее молодым слухом и пятью годами без мужа, как ты думаешь, это создаст нам уединение? Хотя, – добавил он, – вдруг тебе кажется, что уединения может быть меньше?
«Да, – хотелось сказать Татьяне. – Да. Как в моей коммунальной квартире в Ленинграде, где я жила вместе с бабушкой, дедом, мамой, папой, сестрой Дашей – помнишь ее? – и с братом Пашей – помнишь его? Где туалет был в конце коридора, и нужно было пройти через кухню к лестнице, никогда не освещенной нормально и никогда не убиравшейся, и этим туалетом пользовались десять других жильцов… Где не было горячей воды, чтобы четыре раза в день принимать душ, и не было газовой плиты, чтобы приготовить четырех лобстеров. Где я спала в одной постели с сестрой, до тех пор пока мне не исполнилось семнадцать, а ей двадцать четыре, до той ночи, когда ты увел нас на Дорогу жизни». Татьяна с трудом подавила болезненный стон.
Она не могла – не хотела – перестать думать о Ленинграде.
Другая возможность была лучше. Да, другой путь – тут и говорить не о чем.
Эта кровоточащая рана открывалась каждую ночь. Днем они хлопотали, как будто им это нравилось, как будто они в этом нуждались. Не так давно Александр и Татьяна нашли друг друга в другой стране, а потом как-то пережили войну и как-то добрались до люпинового Оленьего острова. И ни один из них не имел представления, как именно, но в три часа ночи, когда Энтони просыпался и кричал, словно его режут, а Александр дрожал на скамье, а Татьяна судорожно пыталась забыть, – тогда они понимали как.
Запятнанные ГУЛАГом
Он так безупречно держался с ней…
– Хочешь еще немножко? – спрашивал, например, он, поднимая кувшин с лимонадом.
– Да, пожалуйста.
– Хочешь прогуляться после ужина? Я слышал, там у залива продают какое-то итальянское мороженое.
– Да, это было бы неплохо.
– Энт, а ты что думаешь?
– Пойдем! Прямо сейчас!
– Ну, подожди чуть-чуть, сынок. Нам с твоей матерью нужно закончить.
Так официально. С матерью.
Он открывал перед ней дверь, он ставил для нее банки и кувшины на высокие кухонные полки. Было так удобно, что он столь высок ростом: он заменял стремянку.
А она? Делала то же, что всегда, – в первую очередь для него. Готовила для него, подкладывала еду на его тарелку, обслуживала. Наливала спиртное. Накрывала на стол и убирала со стола. Стирала его одежду, аккуратно складывала. Застилала их маленькие кровати, меняла простыни. Готовила ему ланч, чтобы он взял его с собой на лодку, и для Джимми тоже, потому что у однорукого Джимми не было женщины, которая сделала бы ему сэндвич. Она брила ноги, и купалась каждый день, и вплетала в волосы атласные ленты – для него.
– Что-нибудь еще тебе хотелось бы? – спрашивала она.
Могу я сделать еще что-то? Хочешь еще пива? Хочешь прочесть первую страницу газеты или вторую? Хотелось бы тебе поплавать? Может, набрать малины? Ты не замерз? Ты устал? Ты всем доволен, Александр? Ты – всем – доволен?
– Да, спасибо.
Или…
– Да, еще немножко, спасибо.
Так любезно. Так вежливо. Прямо как в романах Эдит Уортон, которые Татьяна читала в то время, пока Александр отсутствовал в ее жизни. «Эпоха невинности», «В доме веселья»…
Случались и моменты, когда Александр не бывал так безупречно вежлив.
Как в тот особенный день, когда стих ветер, а Джимми страдал от похмелья… или это было тогда, когда Джимми страдал от похмелья, а ветра не было? В любом случае Александр вернулся рано, когда Татьяна его не ожидала, и пришел за ней, когда она была еще на картофельном поле Нелли. Энтони был в доме, пил молоко вместе с Нелли. Татьяна, с перепачканными землей руками, с раскрасневшимся лицом, спутанными волосами, выпрямилась навстречу ему, в ситцевом летнем платье без рукавов, узком в талии, облегавшем бедра, с широким вырезом.
– Эй! – удивилась она радостному сюрпризу. – Ты почему так рано?
Он промолчал. Он поцеловал ее, и на этот раз не прохладно и бесстрастно. Татьяна даже не успела вскинуть руки. Он увлек ее далеко в поле, толкнул на землю, покрытую картофельной ботвой, и ее платье стало таким же грязным, как ее рука. И единственным предварительным действием было то, что он сдернул платье с ее плеч, обнажая грудь, и задрал подол над бедрами.
– Посмотри, что ты натворил! – прошептала она потом.
– Ты в этом платье похожа на деревенскую молочницу.
– Платью теперь конец.
– Мы его отстираем. – Он все еще задыхался, но уже был отстранен.
Татьяна прислонилась к нему, тихо бормоча, заглядывая ему в лицо, пытаясь поймать взгляд, надеясь на интимность.
– А капитану нравится, когда его жена похожа на деревенскую молочницу?
– Да, очевидно.
Но капитан уже вставал, поправлял одежду, протягивал ей руку, чтобы помочь подняться с земли.
С тех пор как Александр вернулся, Татьяна сосредоточилась на его руках и по контрасту на своих. Его ладони были как большое блюдо, на котором он нес свою жизнь. Они были крупными и широкими, темными и квадратными, с тяжелыми большими пальцами, но остальные пальцы были длинными и гибкими, словно он мог играть на пианино точно так же, как тащить ловушки с лобстерами. Крупные суставы, выпуклые вены, ладони, покрытые мозолями. Все было в мозолях, даже кончики пальцев, огрубевшие оттого, что он тысячи миль нес тяжелое оружие, затвердевшие от сражений, ожогов, рубки леса, похорон людей. Его руки отражали всю извечную борьбу. Не нужен был прорицатель, или ясновидящий, или читающий по ладоням, достаточно было одного взгляда на линии этих рук, одного мимолетного взгляда, и ты сразу понимал: человек, которому они принадлежали, делал все… и был способен на все.
И это заставляло Татьяну присмотреться к ее собственным крепким рукам. Среди прочего эти руки работали на военном заводе, они изготавливали бомбы, и танки, и огнеметы,