Я даже не знаю, слышит ли она меня. Бубню ей в мягкую грудь, задыхаясь. В ушах пульс долбит, трясет. И только чувствую, как она гладит меня по спине.
– Боже, вот оно как…– бормочет мать, – Давно это произошло? Ты почему молчала?!
– С-сегодня…
– Ясно… Ну все, не раскисай, решим, Маленька, все решим, – как-то глухо и устало, – Дай-ка я попью воды…
Аккуратно отодвигает меня от себя. Встает с кровати и нетвердой походкой направляется к журнальному столику, на котором стоит графин.
– Ох, аж сердце закололо…– вздыхает, прикладывая ладони к пошедшим нездоровыми пятнами щекам, – Вот же сволочь, а… А по виду и не скажешь… Такой мальчик, – покачав головой, делает несколько больших глотков, – Давай, тоже попей. Надо успокаиваться, – наполняет стакан еще раз и несёт его мне.
– Спасибо, – беру воду дрожащими руками.
Мама слабо улыбается. И вдруг, закатывая глаза, резко валится на пол прямо к моим ногам.
48. Эмиль
Стрелки часов подкрадываются к полуночи. А их до сих пор нет. Я несколько раз набирал отцу, но он взял трубку лишь в первый, буркнул "все живы" и сразу скинул. Остальные мои вызовы и вовсе проигнорировал.
Я валяюсь на диване в гостиной один и слепо смотрю на включенную плазму, даже не соображая, что за фильм по ней идет. В голове от переживаний стоит навязчивый гул. Взгляд то и дело соскальзывает то на настенные часы, то на холл в ожидании, когда там раздадутся хоть чьи-нибудь шаги.
Скорая приехала быстро. Высокое давление. Опять. Подозрение на инсульт. Уверен, бледное обескровленное лицо Малины, когда она стояла рядом с каретой, в которую грузили ее мать, мне будет снится в кошмарах до конца моих дней.
То, что я сейчас чувствую, это даже не вина. Это какая-то бездонная яма стыда и раскаяния.
Потому что я бы мечтал сказать, что не хотел, чтобы все так вышло.
Но это будет неправдой. Я хотел. Очень хотел! Сейчас я беспощадно самому себе в этом признаюсь.
Пусть я не отдавал себе полного отчета в своих желаниях, пусть подсознательно, но я хотел!
Хотел испортить новую жизнь отцу, хотел избавиться от Виктории, и мне было плевать, как именно это произойдет. Хотел, чтобы не было у меня никакого еще одного брата. Дурацкое, наивное, но такое сильное, истинное желание. А, как известно, именно такие желания имеют особенность сбываться. Правда так, что потом не знаешь, куда деться от их последствий. У Вселенной поистине жестокое чувство юмора.
И сейчас я чувствую себя глубоко виноватым за то, что втайне мечтал, чтобы что-то подобное произошло.
Да, я не продумывал детально, как это случится. Не строил реалистичных планов. Но подспудно, на уровне инстинктов я мечтал ведь именно об этом.
Я мечтал о том, что закрою глаза перед сном, а когда открою утром, все станет как прежде, и гребаная Виктория просто исчезнет! А вместо неё вернется мать.
Думал ли я в такие моменты о Малине? О, нет! Она существовала в моем сознании всегда будто параллельно, не вписываясь в паззл.
Ее я хотел тоже. Эгоистично, не заботясь о последствиях, не думая о том, как тот или иной мой поступок отразится на ней. Нет, я прекрасно понимал, что весь этот спор – плохо. Но мозг блокировал любой расчет рисков, любой эмпатичный порыв.
Она ведь просто девчонка. Сейчас я ее хочу, она мне нравится, ок. Но что будет завтра? А вот завтра и решим…да? Да и вообще… Разве может она быть ценнее моей семьи в принципе? Моей жизни? Но сегодня утром я вдруг понял, что может…
Что я бы все отдал, лишь бы она так горько не плакала в туалете универа. Чтобы не выглядела такой раненой. Чтобы подпустила к себе хотя бы просто пожалеть.
Оказалось, нет ничего хуже, чем смотреть в ее глаза и знать, что причина жгучей боли в них – ты сам. Это размазывает. Мне так стыдно…
Да, фотки слил не я, но вся эта цепочка событий срежиссирована мной и только мной. Некого винить кроме себя.
Утром было ужасно. Но еще чудилось, что все можно поправить. Что я смогу сделать так, чтобы она поверила мне и простила меня, ведь Малинка – она совсем не злопамятная, а фотки эти… Не знаю… Решим!
Но так казалось утром, а сейчас…
Если с Викторией или с ребенком случится какая-то херня, уже точно никто не простит. Ни Малинка, ни отец, ни я сам себя. Жутко – понимать, что в глубине души ты желал зла беременной женщине. Я себя чудовищем ощущаю, это осознав.
Считаю ли я теперь Вику хорошим человеком? О, нет! Но и не мне судить кто хороший, кто плохой, и кто чего достоин… Я то сам далеко ушел?
Бля, лишь бы с ней и с ребенком все было хорошо. Лишь бы с Малинкой все было хорошо. Не простит – ну значит заслужил. Но только чтобы больше так горько не плакала.
Щелчок входной двери заставляет подскочить с дивана. Сунув руки в карманы домашних штанов, иду в холл. И застываю в дверном проеме, наткнувшись глазами на Малину.
Дыхание стопорится так резко, что слегка ведет, пока жадно всматриваюсь в ее уставшее серое лицо. Она мельком мажет по мне отстраненным пустым взглядом, словно я предмет интерьера, и, обняв себя руками, поворачивается к моему отцу.
– Спасибо вам, Назар Егорович, я пойду спать, – тихо.
– Конечно, Малин, отдыхай, – он сжимает ее хрупкое плечо и отпускает.
– Малек… – сглотнув, хрипло окликаю я, но Малечек мой даже не оборачивается, только спина заметно деревенеет, будто я голосом вбил в ее позвоночник кол.
Торопливо поднимается по лестнице, почти убегает. Провожаю ее тоскливым взглядом. Бл…
– Пойдем со мной, – строго бросает отец, переключая мое внимание.
Вздохнув, плетусь за ним в кабинет.
– Что с Викторией? – интересуюсь у его затылка, пока идем по коридору.
– Прединсультное состояние, в палате интенсивной терапии пока, но кажется обошлось, – глухо сообщает.
– А с ребенком? – глотаю колючий ком.
– Вроде бы тоже… Нормально… Но это очень опасно. Возможно ей придется пролежать в клинике до самых родов.
– Ясно, – бормочу.
– Рад? – ядовито хмыкает отец, распахивая дверь кабинета.
– Чему?
– Не увидишь