– Не спится? – его голос был низким, хриплым от бессонницы или от чего-то еще. В нем не было ни прежней ярости, ни холодного приказа. Была просто усталость, и от этого что-то ёкнуло внутри меня, что-то старое и почти забытое.
– Нет, - покачала головой, сжимая в руках горячую чашку с чаем. Сделала глоток, чтобы проглотить ком, застрявший в горле, острый и колючий, как слезы, что я не решалась пролить.
Макар прошел к раковине, налил себе воды, отпил. Плечи его под тонкой футболкой были напряжены, будто даже сейчас, в тишине ночи, он не мог позволить себе расслабиться.
– Мне тоже, – сказал он, глядя в темноту за окном. – Не спится. В голове… каша.
Он облокотился о столешницу, повернув ко мне профиль. В лунном свете его лицо казалось высеченным из мрамора – резким и беззащитным одновременно.
– Ты сегодня сказала… что Тонечка меня обожает, – произнес он неожиданно, все так же глядя в ночь. – А я… я даже не знаю, как с ней говорить. О чем? ККроме «купил игрушку» или «поела ли она»?
Он сделал глоток воды, и его кадык нервно дрогнул.
– Меня не учили… просто разговаривать. Мой отец… – он замолчал, сжав бокал так, что костяшки побелели.
Я не дышала, боясь спугнуть этот хрупкий, немыслимый момент. Он никогда не говорил о своем отце. Никогда. Эта тема была запретной в нашей семье.
– Каким он был? – вдруг решившись, тихо спросила я.
Макар горько усмехнулся, коротко, беззвучно.
— Хозяином. Как и я. Только еще хуже. В его мире были правила. Железные. Нарушил – получил. Не оправдал ожиданий – унижение. Слезы были слабостью. Просьбы – наглостью. Любовь… — он замялся, подбирая слово, и в его голосе прозвучала та самая, давно запрятанная боль. — Любовь нужно было заслужить. Или выбить. Он выбивал ее из матери. А она… — его голос сорвался, стал тише, уязвимее, — а она потом выбивала ее из меня. Объясняла, как надо. Как правильно. Как быть сильным. Как не дать себя обмануть. Как владеть.
Он повернулся ко мне, и в его глазах, казалось, плескалась вся боль того маленького мальчика, которым он когда-то был. Того мальчика, которого так и не научили любить.
– Она говорила: «Сынок, будь как твой отец. Будь сильным. Никому не доверяй, особенно женщинам. Они все ищут слабину. Покажи, кто здесь хозяин, и они будут тебя боготворить». И я… я старался. Я стал сильным. Холодным. Я строил эту жизнь, этот дом, эту… крепость. И думал, что это и есть счастье. Что контроль – это и есть любовь.
Он отставил бокал, провел рукой по лицу.
– А сегодня, когда ты стояла в дверях… а мама на тебя набрасывалась… я посмотрел на нее и вдруг увидел не свою мать, а… эхо. Эхо моего отца. И понял, что я – это ОН. Его боль, его страх, ненависть, упакованные в дорогой костюм. И что я почти уничтожил единственное настоящее, что у меня было. Тебя. Тоню. Даже этого… этого малыша, – он кивнул в сторону моего живота, и его взгляд стал мягче, но от этого только больнее.
В горле у меня встал ком, горячий и нестерпимый. Слезы текли по щекам беззвучно, и я даже не пыталась их смахнуть, позволяя им течь, смывая всю ту боль, что копилась годами.
— Я не знаю, как это – по-другому, Олесь, — его голос звучал почти исповедально, сокрушенно, и в нем была та самая искренность, которой мне так не хватало все эти годы. — Я не умею. Я знаю, как завоевать, купить, подчинить. Но как… просто быть? Как слушать? Как доверять? Я не знаю. И мне… — он замолчал на мгновение, и его глаза наполнились такой бездонной тоской, что мне захотелось кричать, — страшно.
Это признание повисло между нами в лунном свете.
Самое честное признание за все годы, что мы жили вместе.
— Почему? — навзрыд спросила я, и голос мой дрожал, выдавая все те эмоции, что переполняли меня. — Почему ты мне никогда не рассказывал о своем отце?
– Не знаю, - пожал плечами, - не считал нужным. Думал, это неважно. Думал, что сила — в молчании.
– Макар…
– Научи меня, – вдруг сказал он, и это прозвучало не как приказ, а как просьба. Смиренная и отчаянная. – Если захочешь… если сможешь.
– О чем ты?
– Научи меня быть… человеком. А не хозяином.
Я сделала шаг к нему.
Потом еще один. Моя рука сама потянулась и легла на его сжатую в кулак ладонь. Он вздрогнул, но не отдернул руку. Его пальцы медленно разжались и сомкнулись вокруг моих. Они были холодными.
– Я тоже не знаю, как это будет, – прошептала я. – И мне тоже страшно. Но… мы можем попробовать. Просто… попробовать говорить. Как сейчас.
Макар сделал движение ко мне, его глаза наполнились чем-то теплым и болезненным одновременно, но я опустила глаза и вышла из кухни, чувствуя, как сердце разрывается на части. Кажется, это был перебор. То, что сейчас произошло между нами, было слишком большим, слишком откровенным, и я ощущала это всеми фибрами своей души — и страхом, и надеждой, и этой дурацкой, непонятной нежностью, что сжимала горло.
Но еле слышный, легкий толчок в животе, словно крошечный всплеск жизни внутри меня, дал мне ответ на все незаданные вопросы. Может быть, это было что-то большее, чем просто разговор по душам? Может быть, это было начало чего-то нового?
Глава 54.
Машина Макара плавно свернула с шоссе на знакомую грунтовую дорогу, ведущую к дому отчима. Пыльный след тянулся за нами, словно шлейф из прошлой жизни. Тонечка, притихшая в своем автокресле, устав смотреть в окно, наконец уснула, посасывая во сне палец. В салоне витало непривычное, зыбкое перемирие.
Отец встретил нас на крыльце, широко улыбаясь. Его объятия были крепкими, пахли древесиной и свежескошенной травой.
— Ну наконец-то! Иди ко мне, внученька! — он бережно принял на руки сонную Тоню, а свободной рукой обнял меня. — Олеська, дочка… — в его голосе прозвучало столько облегчения, что у меня сжалось сердце. Его взгляд на Макара был настороженным, но вежливым. — Макар,