Анфиса с изяществом, достойным столичного салона, сделала необходимые представления. Опустившись обратно в свое огромное кожаное кресло, Вяземский поморщился и осторожно подвинул ногу, обутую в просторный сафьяновый сапог. Жест был мимолетным, но для меня был очень показателен!
Легкий импульс, разведывательный щуп — и передо мной, как на анатомической карте, развернулась картина его болезни. Застарелая, мучительная подагра. Узлы кристаллов мочевой кислоты, впившиеся в сустав большого пальца, словно осколки стекла. Хроническое, изнуряющее воспаление, очень характерное для высших слоев общества в этом времени.
— Прошу простить стариковскую немочь, — проворчал он. — Погода меняется, кости ломит — не сесть, не встать.
Ну-с, пожалуй, пора показать ему парочку фокусов, хе-хе.
— Ваша беда — не в костях, Степан Андреевич, — спокойно произнес я. — И не в погоде.
Он удивленно поднял на меня густые, седые брови. Анфиса затаила дыхание.
— Это поражение суставов, вызванное некоторой неумеренностью в пище. Но его можно усмирить.
Я вынул из внутреннего кармана сюртука лечебную пластину из двух слоев темной «металлической» коры, соединенных медной проволокой. Небольшая настройка — и аппарат готов воздействовать на пораженные ткани.
— Вот посмотрите — это не снадобья или заговоры, а вполне рациональный инструмент. Вы позволите?
Вяземский мгновение колебался, изучая меня. Затем он благосклонно кивнул, а в его глазах блеснул огонек — знакомый мне азарт прагматика, готового на рискованный эксперимент.
Опустившись перед ним на одно колено, я осторожно приложил холодную пластину к его воспаленному, горячему суставу и запитал разрядившийся артефакт энергией. От пластины пошло слабое, едва ощутимое поле, которое начало гасить воспаление на клеточном уровне, успокаивая взбунтовавшиеся нервы.
Скептическое выражение на лице Вяземского медленно, очень медленно начало таять. Он прислушивался к своим ощущениям. Нахмурился. Снова прислушался. А затем его грубое, обветренное лицо дрогнуло. Он с неподдельным, почти детским изумлением посмотрел на свою ногу, потом на меня.
— Проходит… — выдохнул он. — Черт возьми, проходит! Острая-то боль… ушла!
Он осторожно пошевелил пальцами. Гримаса боли не исказила его черт.
Облегчение. Чистое, незамутненное, долгожданное облегчение. В эту минуту я завоевал его доверие полностью.
— Покупаю! — рявкнул он, ударив ладонью по столу. — И еще пять таких же, если у вас они еще есть! Сколько должен?
Поскольку вопрос ценообразования определялся только мной, сдерживаться я не стал, объявляя сумму в четыре раза выше, чем некогда называл купцу Ерофееву. Расчет был прост — уникальная вещь должна и стоит высоко, иначе цениться не будет. Ведь не беднякам продаю, а высшему сосоловию.
— Двести рублей серебром!
Мой расчет оправдался, Вяземский и ухом не повел.
— Это значит, на круг тыща двести? Хорошо, сударь, воля ваша. А что еще у вас есть?
Когда вопрос цены был улажен, разговор потек в совершенно ином русле.
— Так, так… — бормотал он, прикидывая что-то в уме. — С подагрой-то понятно. А ежели другие хвори имеются? У меня тут приятель, Аристарх Петрович Запольский, уже третий год ишиасом-с мучается. Здоровенный был мужик, а теперь ходит вперекосяк. Немец-доктор из Перми к нему ездил, пиявками лечил — как мертвому припарка. Сдюжишь такую хворь?
— Вероятнее всего, — спокойно ответил я. — Принцип тот же, только прикладывать нужно вдоль позвоночника.
— Вот! — глаза Вяземского загорелись. — Это дело! Завтра же пошлю к нему весточку. А еще…
Он на мгновение замолчал, а я продемонстрировал ему «вечное огниво». Этот простой артефакт произвел на него не меньшее впечатление, чем лечебная пластина. Он тут же оценил его пользу не как игрушки, а как незаменимой вещи для своих людей на лесных делянках и удаленных рудниках.
— Такую штуку, Михайло, у тебя с руками оторвут! — гудел он, щелкая язычком белого пламени. — Всем заводчикам нашим надобно! Управляющим, приказчикам, егерям… Бесценная вещь! Ты готовь побольше, а уж я слово замолвлю, куда следует. Сведем тебя с людьми нужными.
Он поднялся, уже не морщась от боли, и прошелся по кабинету, широкий, кряжистый, полный энергии и новых планов.
— В общем, так, — подытожил он, останавливаясь передо мной. — Ты, я вижу, человек серьезный, не шарлатан. Так что ежели какие затруднения будут в нашем уезде — с властями ли, с купцами ли — обращайся напрямую. Помогу, чем смогу. Такие мастера, как ты, на дороге не валяются.
— Благодарю за доверие, Степан Андреевич, — сказал я. — И раз уж речь зашла о затруднениях… Мне бы конь добрый понадобился, чтобы не на телеге трястись.
Вяземский хлопнул себя по ляжке.
— Вот! Как знал! Тут сосед мой, помещик Алабин, как раз продает жеребца. Дивной стати и лучших в уезде кровей! Скажешь, от меня. Не обманет и цены не загнет.
Мы расставались почти друзьями. На прощание он крепко пожал мне руку своей широкой, как лопата, ладонью.
Мы вышли из его дома в сгустившиеся сумерки. Улица была залита мягким светом газовых фонарей. Эйфория от первого крупного успеха пьянила сильнее любого вина. Говорить не просто на равных с дворянином, да еще главой собрания, а к тому же заключить договор и заручиться его поддержкой — дорогого стоит.
— Кажется, — сказала Анфиса, и в ее голосе звенели смешинки, — сегодня у нас есть повод для небольшого торжества.
Мы вернулись в ее дом победителями, пьяными от успеха. Воздух в тихой гостиной, казалось, все еще искрился от пережитого напряжения и азарта совместного достижения.
Анфиса, скинув шаль, упорхнула и вернулась с запотевшей бутылкой французского вина и двумя тонкими, высокими бокалами. Любопытство в ее глазах стремительно уступало место чему-то куда более глубокому и тревожному. Она смотрела на загадочного мужчину, стремительно ворвавшемуся в ее жизнь. Она прикоснулась к тайне и одновременно к делам дворян.
— За успех нашего… предприятия, — провозгласила она, и ее глаза смеялись. Ей было очень лестно, что она поучаствовала в обычной по сути сделке, но крайне высокого уровня.
Прохладное, терпкое вино сняло остатки напряжения. Мы сидели в уютных креслах у изразцовой голландской печки, в которой догорали поленья, и говорили. Вернее, говорила в основном она. А я слушал, впервые за долгое время позволяя себе просто быть, а не сражаться, не просчитывать, не защищаться.
Ночь опустилась на город, укутав его тишиной. Лишь редкий стук копыт запоздалого экипажа нарушал покой. В полумраке, освещенном лишь парой свечей на столе, ее лицо казалось