— Поздно уже, Михаил, — сказала она, и в ее внезапно ставшем чуть хрипловатом голосе не чувствовалось ни капли жеманства. — Дорога в ваши края долгая и, говорят, небезопасная. Да и не по статусу теперь вам, после такого приема, возвращаться в деревню на крестьянской телеге среди ночи.
Она встала и подошла к окну, глядя на темную, спящую улицу.
— Останьтесь. Проведите этот вечер со мной!
И я остался.
Позже, в прохладе ее спальни, в тишине, нарушаемой лишь биением наших сердец и стонами страсти, мы долго демонстрировали друг другу, на что способны изголодавшиеся по близости мужчина и женщина. Не было больше загадочного лекаря и светской дамы — лишь мужчина и женщина, желающие друг друга. Вдова оказалась любовницей и опытной, и пылкой: покорно принимая мои ласки, она с радостью и страстью отдавалась любой моей фантазии. Ну, что тут сказать по результатам… За прошедшие 200 лет женщины не очень-то изменились!
Утром я проснулся от мягкого перезвона колоколов где-то в городе и от настойчивого солнечного луча, пробившегося сквозь щель в тяжелых бархатных шторах. В воздухе, густом и теплом, висел тонкий аромат ее духов и остывающего воска свечей. Я был один.
Приподнявшись на локте, я оглядел комнату. Это был мир, сотканный из вкуса и тишины: резная спинка кровати из темного ореха, акварели в тонких рамах на стенах, серебряная щетка для волос, забытая на туалетном столике. Все здесь дышало ее присутствием.
Дверь тихо скрипнула, и вошла Анфиса. Уже одетая, в простом домашнем платье цвета утреннего неба, которое шло ей куда больше вчерашних шелков. В руках она держала большой поднос, на котором белел фарфор и серебро.
Она старалась не встречаться со мной взглядом. Движения ее были плавными, но в них сквозила легкая, почти неуловимая скованность, на щеках играл слабый румянец.
— Я подумала… вам следует подкрепиться перед дорогой, — тихо произнесла она, ставя поднос на небольшой столик у окна.
На белоснежной салфетке стоял дымящийся кофейник, кувшинчик с густыми сливками, тарелка с теплыми, пахнущими ванилью булочками, розетка с янтарным абрикосовым вареньем и сливочное масло — простой, но изысканный завтрак. Давненько я такого не видел в своей деревне!
— Спасибо, — сказал я, и голос мой прозвучал в утренней тишине неожиданно хрипло.
Она подняла на меня быстрый, почти испуганный взгляд, и, встретившись с моей теплой улыбкой, наконец позволила себе улыбнуться в ответ. Напряжение спало.
Мы завтракали в почти полном молчании, которое было красноречивее любых слов. Вкус горького, крепкого кофе, сладость теплой сдобы, тихий стук серебряной ложечки о фарфор. За окном просыпался город, доносился далекий перестук копыт и крики разносчиков, но здесь, в этой комнате, время, казалось, замерло. Это была неловкость двух душ, которые на одну короткую ночь посмели забыть о правилах мира и теперь не знали, как к ним вернуться.
Впрочем, опыт прежней жизни научил меня, как преодолеть неловкость после секса. Нужен… следующий секс! И вот уже мои руки обвивают Анфисину талию… И вот уже летит на пол шелковый капор… и вот уже в такт нашим движениям позвякивает крышечкой фарфоровый кофейник. В общем, к помещику Алабину я выехал сильно позже, чем рассчитывал.
Имение Алабина оказалось добротной, но несколько запущенной усадьбой — не царством коммерции, а берлогой страстного, до фанатизма, охотника. Огромная псарня на полсотни собак заливающихся яростным лаем, а воздух густо пах сеном, кожей, псиной и той особой, ни с чем не сравнимой силой породистого животного.
Не успел я выпрыгнуть из телеги, как из дома, будто выкатившись из него бочонком, появился и сам хозяин: плотный коротыш в съехавшем на затылок картузе, из-под которого выбивались вихры сальных волос. Красные, лоснящиеся, словно натертые салом поросячьи щеки горели на солнце, а маленькие, живые глазки смотрели на мир с неуемной, бурной энергией.
— Кого там черти несут⁈ — гаркнул он. — Ты кто таков будешь, мил человек?
— Не ругайтесь, сударь, я к вам от Вяземского! — поторопился я представиться.
Услышав фамилию Вяземского, господин Алабин мгновенно сменил гнев на милость.
— От Вяземского⁈ Эх-ма, душа-человек! Степан Андреич! Так что ж ты на пороге стоишь? Айда в дом, айда ко мне!
Он по-медвежьи неуклюже, но с поразительной быстротой подскочил ко мне и хлопнул по плечу, да так крепко, что чуть не сбил с ног.
— Так это ты к нему вчера заходил? Слыхал, слыхал я про тебя, лекарь! — гудел он, таща меня за рукав ко двору. — Говорят, чудеса творишь! Вот бы мне поясницу мою окаянную… чтоб ей пусто было! Из-за нее, проклятой, все и продаю! От сердца отрываю, веришь ли!
Он картинно охнул, прогибаясь в спине.
— Коня значит, хочешь? Пойдем! Я тебе не коня покажу — я тебе зверя покажу! Огонь!
Мы вошли в просторную конюшню, и он с гордостью распахнул дверь денника.
Жеребец, действительно, был хорош. Вороной, как крыло грача, жеребец, с диким огнем в чуть раскосых умных глазах. Под тонкой, атласной шкурой перекатывались тугие, литые мускулы. Он стоял неподвижно, как изваяние, но в каждом его очертании чувствовалась сжатая пружина колоссальной мощи.
— Гляди! — ревел Алабин, любовно хлопая коня по лоснящемуся крупу. — Буран! Не конь, а дьявол! Молния! Ветер в гриве, буря в копытах! Под ним земля горит! Ух, любил я с ним охоту! Нипочем бы не продал, да вишь, здравие мое подводит. И псарню распродаю!
Я молча подошел к жеребцу. Тот прянул ушами, раздул бархатные ноздри, вдыхая мой запах, но не сдвинулся с места. Аккуратно прощупав его нейроимпульсами, не обнаружил слабых мест.
— Беру, — сказал я коротко.
— Э-э, нет, постой! — засуетился Алабин, видя, что сделка может закончиться слишком быстро. — Какой же Буран без стаи? Ты собак моих видал? Пойдем, пойдем, я тебе собачек покажу!
И он, не дожидаясь ответа, потащил меня на псарню, где спустил с привязи двух высоких, тонконогих борзых, белых, как первый снег.
— Глянь! Летят, а не бегут! Мысль, а не собака! Они зверя прямо из воздуха хватают! Бери вместе с конем, а? По-божески отдам! И ружье у меня есть, английское, штуцерной работы… и рог охотничий…
— Мне нужен только конь, — твердо сказал я, прерывая этот поток восторгов.
Алабин на миг сдулся, как проколотый пузырь, но тут же нашел новый предмет для торга.
— Ну, конь так конь, — пробормотал