Наверное, весь город решил приехать на аттракционы именно третьего января. В общем-то это было вполне логично, но столь разумная мысль не посетила гениального Романа Чернышева. Очереди на каждую карусель были часовые, народу – тьма, даже на самых неинтересных, и, простояв на два Адиных любимых, путем всеобщего голосования было принято единогласное решение: Роман – дурак. Или он проклят.
Потолкавшись немного на Красной площади, куда они всё же решили добраться, вскоре разъехались по домам.
И Роман вернулся к своей… елке.
36. Третьи три дня без Даши
Третьего вечером, как только вернулся и снова поздоровался с елкой, он решил, что вылетает в Мурманск. Билет взял почти сразу, оставалось несколько мест на вечерний рейс в половине одиннадцатого. О машине договорился с Толиком: тот давал ему одну из своих. К моменту посадки семидесятый Крузак уже должен ждать на стоянке. Дядю Петю предупредил, позвонив, пока было не слишком поздно. Что ж… Ничего не забыл? Да вроде нет. Что ему еще нужно? Главное ведь себя не забыть… Роман уже почти что преуспел в этом. Надо было начинать вспоминать… Раз уж он встал на путь паломника к истокам своей пропащей души, надо строго держаться этого направления.
В районе часа ночи четвертого января Роман снова был в заполярье. Семидесятка стояла в условленном месте, ключ обнаружился прилепленным снизу к заднему бамперу. Роман включил зажигание и поехал. Он хотел успеть раньше рассвета.
Было темно. Дорога радовала, на большинстве участков покрытие постелили недавно, а виды, что ж, их пока Роман себе только представлял. Ведь за окном стояла полярная ночь в заполярье.
Оленегорск показался через два часа, в районе трех ночи. Еще через полчаса Роман достиг Мончегорска. В Кандалакше он был к половине шестого утра. Спать не хотелось. Думать – тоже. Это ему еще предстояло, когда достигнет места. А сейчас… надо было просто доехать.
Ближе к восьми утра Роман въехал в У́мбу. Тьма стояла – кромешная. Понемногу стало клонить в сон. Нет, нельзя. Надо добраться до места пораньше. У Романа не было много времени в запасе. За пару дней до начала рабочей недели ему надо было как-то вписать в свою жизнь без Даши несколько рабочих встреч. Их было не отложить, так что к Рождеству предстояло вернуться в Москву. Он вспомнил про термос с кофе, так предусмотрительно приготовленный для него Толиком. Открыл крышку, отпил. Хороший кофе… И еще не холодный.
Роман достиг места вскоре после девяти утра. Дядя Петя ждал на лавочке перед домом, так что звонить не пришлось.
– Ну здравствуй, Роман!
– Петр Прокофьевич…
Голос дрогнул. Как давно Роман не был на родине… Больше пяти лет. Перестал ездить почти сразу, как в Москву переехал…
– Как дорога?
– Хорошо. Только темно. По свету оно бы, конечно, лучше…
– Так полярная ночь кругом!
– Кругом, дядя Петя.
– Пошли в дом.
Позже, днем, после восхода солнца, которое в такое время года является на ва́рзужском небе к одиннадцати утра, а сразу после двух закатывается обратно, Роман и Петр Прокофьевич сидели на берегу родной реки. Сердце билось немного медленнее обычного, пульсируя внизу шеи ритмичными стонами, а душа изнывала от сладкой грусти: как же здесь было красиво… И как это было давно…
Родное село Романа Сергеевича Чернышева, появившегося на свет тридцать шесть лет назад, находилось в пятистах километрах от Мурманска, аккурат за полярным кругом. Это была задняя лапа скандинавского тигра – самое древнее русское поселение на Кольском полуострове. Он помнил, как в детстве дядя Петя рассказывал ему об этом удивительном месте, его доме, о непостижимом триедином наследии: природы, Бога и человека. Люди могли слушать его истории часами. О том, что первое упоминание о поселении датировалось одна тысяча четыреста девятнадцатым годом, уже больше шестисот лет назад. В летописи значилось: карельский погост на реке Ва́рзуге. Потому что тогда уже это село было подчистую разграблено мурма́нами. Они, мальчишки, еще тогда спрашивали:
– Дядя Петя, а кто такие мурманы?
И он отвечал строго:
– А название Мурманск от чего пошло, никогда не думали? А надо! Это же ваша родная земля, вы о ней всё знать должны! Надо интересоваться! Так что хорошо, что спросили. Мурманы – пошло от неправильного произношения норма́нов. Уже в тот год на вашу, дети, родную землю пришли скандинавы. Пришли, чтобы грабить и убивать. И сделали из поселения карельский погост на реке Варзуге. Но уже тогда здесь стояла Никольская церковь.
Роман помнил, как дядя Петя рассказывал им о храмовом зодчестве пятнадцатого века, колыбели русской православной церкви здесь, на Кольском полуострове. О его жемчужине – церкви Успения Пречистой Богородицы, навсегда врезавшейся в голову Романа с первых дней детства, которые только могла воспроизвести его память. Успенская церковь стояла на высоком правом берегу, который поэтому назывался Пречистенским, от Пречистой Богородицы. Она просматривалась отовсюду.
– Это ведь, Ро́мушка, эталон одноглавой шатровой деревянной церкви, построенной на Руси. Ее соловецкие монахи помогали возводить. Еще в тысяча четыреста девяноста первом году. Представить страшно, какая старина. И вся – на нашей земле. Вот какие мы с тобой, малец, счастливцы!
Роман помнил и историю второй значимой церкви поселения, Никольской, самой старой на полуострове, той, что упоминалась в летописи, но от которой до недавнего времени оставались только сваи. Она стояла на втором берегу Варзуги, Никольском. Он спросил Петра Прокофьевича:
– Дядя Петя, как дела с восстановлением?
– А как они будут? Я же взялся! Значит, хорошо. Уже три года как приезжают специалисты – археологи, этнографы – летом, пока работать можно, восстанавливают нашего Николая Чудотворца. И восстановят, не сомневайся. А я пригляжу. Это же первый православный храм на Кольском полуострове!
– Вы – хранитель Варзуги.
И это было так.
Позже, когда вместе ужинали, Роман думал о том, что Петр Прокофьевич был душой этого места. Удивительной и бескорыстной. Сколько он сделал для малой родины! Было трудно представить, что человек может столько успеть в течение всего одной жизни. Роман вспомнил его историю.
Дяде Пете не было десяти, когда в дом принесли похоронку. Его отец не дожил до Победы меньше месяца и погиб на фронте в Югославии в апреле сорок пятого. Роману навсегда врезалось в память лицо Петра Прокофьевича, когда он рассказывал