Собравшиеся авиационные труженики Урала бешено зааплодировали. С задних рядов раздался свист и крики в стиле «бл**, какой хороший доклад!».
Командир посетовал, что летом они три перегона за день успевают сделать, а зимой темнеет рано — только два. Экипаж проводили в гостиницу авиаторов — здоровенный деревянный сарай с койками и даже с двумя одеялами на каждого.
Выспавшийся Лёха наконец решил проявить хоть какую-то общественную полезность. На предложение порулить на следующем перегоне командир отмахнулся и сказал, обращаясь к штурману:
— Сергеич, дай моряку заняться чем-нибудь полезным, а то сгинет без пользы. Вон, приобщи к своей науке.
И вот Лёха, сидя рядом с угрюмым штурманом, старательно выводил в маршрутном журнале свои каракули.
Штурман, прокладывая курс на Омск, краем глаза наблюдал за стараниями своего новоявленного помощника:
— Так… время по каждому маршруту где?
— Вот! Записал! — ответил Лёха, демонстрируя две строчки.
— Теперь пиши: «Итого за день по всем маршрутам». Возьми и просто сложи время.
Лёха начал считать вслух, пальцем ведя по таблице:
— Два часа тридцать минут плюс два часа сорок минут… — он задумался, потом уверенно объявил: — равняется четыре часа семьдесят минут!
Он посмотрел на штурмана с некоторым изумлением — мол, какие-то рекордные цифры получались, но мало ли. Штурман, увлечённый расчётом на логарифмической линейке, невозмутимо кивнул:
— Ты же у нас боевой лётчик! — добавил он с занятым видом. — Так, дальше добавь два раза по десять минут на прогрев моторов. Двадцать минут добавь, в общем.
Лёха забормотал, старательно выводя цифры, и доложил:
— Четыре часа семьдесят минут и ещё двадцать минут… это будет… — он сделал паузу, с надеждой глядя на наставника, — это будет четыре часа и девяносто минут?
Штурман отвлёкся от своей линейки, кивнул ещё раз, но уже с лёгкой усмешкой и сказал почти благожелательно:
— Видишь, просто же! Итого четыре часа и девяносто минут… хотя странно… девяносто минут… — он поднял глаза к потолку и задумался на несколько секунд.
Наступила пауза. Оба новоявленных неевклидовых арифметика с удивлением молча смотрели друг на друга. Лёха первым не выдержал, у него дёрнулся уголок рта, и он начал ржать. Штурман моргнул, перевёл взгляд на давно хохочущего командира и наконец взорвался:
— Бл**ть! Понаберут хрен знает кого в авиацию! Сами считать не умеют и из меня дебила сделали!
Маршрутный лист так и остался гордо сиять каракулями: «четыре часа девяносто минут», с приписанным ниже аккуратным почерком пояснением: «ИТОГО: пять часов тридцать минут».
Декабрь 1937 года. Аэропорты Омска, Новосибирска, Красноярска, Иркутска, Читы….
Дальше для Лёхи полёт окончательно превратился в сплошной калейдоскоп красочных и не очень картинок. Всё смешалось: гул моторов, тряска на взлёте, «мороженный пингвин», жесткая посадка, встреча с местным начальством в полушубках, обязательный обед с непременным митингом.
Наш герой шустро наблатыкался и уже не сомневаясь толкал речь не хуже самого приснопамятного комиссара Кишиненко. Слова вылетали сами собой, приправленные пафосом и иронией, собравшийся около авиационный народ — хлопал, кричал «бл**…», то есть «ура» и, похоже, был искренне доволен.
После очередного такого митинга Лёха, услышал как за тонкой перегородкой очередной начальник станции ГВФ орет в телефонную трубку:
— Фу! Фу! Нихрена не слышно! Иркутск! Алло! К вам летит именной борт Шесть Девять, Восемь, Восемь! Повторяю — борт «туда-сюда» и «две жопы»! Диктую номер борта по буквам: Пётр, Иван, Семён, Яков! С каким-то московским хреном на борту. ДА! Фу! Фу! Когда вы только, бл**ть, связь наладите! Митинг замутите для него! Да не благодари, свои сибиряки, сочтемся!
И стоящие рядом мужики одобрительно кивали, мол, всё верно сказано и код, и даже позывной во время сообщили товарищам.
Потом снова взлёт, снова вибрация моторов, снова «мороженный пингвин» и снова нифига не видно в замерзшее остекление.
Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск… Названия аэродромов менялись, но всё остальное словно заело на заезженной пластинке патефона. Лёха начал чувствовать себя героем фильма «День сурка» по-советски — только вместо будильника его встречали митинги и обеды. Единственным разнообразием было то, что у встречающих менялись полушубки: белые, чёрные, а где-то явно сшитые из трёх совершенно разных собак.
Температура тоже исправно падала, и по прилёту «пингвины» становились всё более и более морожеными.
Следующие ночёвки прошли в Новосибирске и Иркутске. Гостиницы для авиаторов напоминали деревянные сараи с рядами кроватей, но после многочасового гудения моторов и промороженного воздуха Лёха спал в них так, будто его уложили на пуховую перину.
После короткого перелёта из Иркутска в Читу — какой это был по счёту день пути, Лёха уже затруднялся сказать — экипажу устроили день, точнее полдня отдыха. Самолёт закатили в ангар, и его облепили механики, готовя к самому длинному отрезку маршрута.
Штурман вместе с командиром устроили настоящее арифметическое заседание. Разложив карту, они достали карандаши, линейку и принялись высчитывать маршрут.
До Благовещенска выходило чуть меньше тысячи трёхсот километров, или около четырёх часов полёта, что было близко к предельной дальности. Но лыжи, ветер, загрузка…
На карте маршрут выглядел как огромная подкова над Амуром, огибающая китайскую территорию.
Штурман, подведя итоги, выразился коротко и с философским подтекстом:
— Короткую промежуточную посадку планируем в Сковородино, на дозаправку. Запасные — Могоча да… Магдачи, или как их там… Магдагачи. Местные шаманы от метеорологии обещают высокую облачность…
Декабрь 1937 года. Взлетная полоса Могочи…
Через полтора часа полёта Лёха насторожился, машину стало ощутимо раскачивать и затем пошло лёгкое снижение. Он подался вперёд, вглядываясь в мутное остекление, хотя от этого толку было немного — о происходящем с самолетом он мог только догадывался по ощущениям.
Что-то рановато снижаемся, мелькнуло в голове. До «Сковородкино», Лёха привычно переделывал казавшиеся ему смешными названия, ещё час пути минимум. Что за хренотень!
И тут в переговорной трубе захрипело и голос командира прозвучал глухо, искажённо, будто из далёкого подвала:
— Идём… на запасной… в Могочи…
Слова отдавались металлом и хрипом. Лёха разом потерял всю сонливость, пытаясь понять состояние самолета, уж не отказом каким вызвана преждевременная посадка. Но нет, по ощущениям самолёт снижался нормально, под брюхом клубились облака, а верхушки елей стали явственно приближаться.
Труба откликнулась голосом штурмана:
— Командир! До Могочи двадцать километров осталось!