Сам аэродром Юдино в ту зиму выглядел как гигантский сарайный двор: поодаль на бревенчатых козлах стоял У-2 без мотора, рядом — какой-то низкорослый моноплан, облепленный снегом так, что казался белым ёжиком.
А к их ПС-40 уже бодрым шагом спешила делегация в длинных полушубках — сам начальник станции ГВФ и толпа сопровождающих.
— Вот умёют всякой хрени в Союзе придать видимость абсолютно серьезного мероприятия! — подумал Лёха, наблюдая процессию.
Вид у всех был серьёзный, как на приёме у наркома, только с шага группа перешла почти на рысь — видимо, мороз заставлял торопиться.
Встречающие сначала заинтересованно разглядывали маркировку борта через морозный туман, потом один, второй, третий вслух прочли надпись… и тут начался коллективный приступ смеха. Кто-то даже закашлялся, вытирая слёзы рукавицей.
Командир со штурманом синхронно сплюнули, явно в сторону невидимых хулиганов-механиков с Ходынки. Но что поделать — графит на морозе схватился так, что без шпателя не обойтись. А на улице — минус десять, так что идея что-то оттирать умерла ещё на пороге.
Несколько тяжёлых мешков с «Правдой» спустили на снег, дополнив типографскими гранками.
Экипаж завели в низенький деревянный сарай, который здесь гордо значился «зданием станции». Внутри пахло печкой, углём и чем-то варёным. На длинном столе, сбитом из неровных досок, уже стояли кружки с обжигающе горячим чаем, и от пара туманились промёрзшие окна.
Командир экипажа — Иван Сергеевич, сухощавый, аккуратный, с вечным прищуром человека, который привык глядеть в горизонт, — едва пригубил чай, бросил взгляд на Лёху и нарочито втянул носом воздух. Лёха, почуяв неладное, мгновенно перешёл в режим «полная невинность»: спина прямая, глаза честные, дыхание строго в сторону от товарищей.
На обед экипажу выдали кашу с мясом, щедро политую маслом, и по горячему пирожку с капустой. Ещё через пару часов, когда у всех окончательно отогрелись пальцы, носы и уши, самолёт выкатили обратно на полосу.
ПиСя-40, гордо нося на борту своё народно-креативное имя, снова затарахтел винтами, качнулся на лыжах и, подняв за собой облако снежной пыли, продолжил свой забег курсом на Свердловск.
Глава 5
«Туда-сюда» и «две жопы»
Декабрь 1937 года. Аэропорт Уктус, город Свердловск.
После Казани жизнь Лёхи сделалась проста и удивительно счастлива. Отогрев стекло по-морскому — отпивая малюсенький глоточек и распыляя коньяк тонким слоем на предыдущем перегоне из Москвы, — он в Казани так приложился к обеду, что живот угрожающе натянулся даже на в общем-то поджарой фигуре попаданца. А потом — как водится — в самолёте он благополучно вырубился, уютно зарывшись в меховой воротник.
Зимняя Казань осталась позади, и заснеженный Свердловск встретил его морозным ветром и обязательным полушубочным начальством, а Лёха всё это время пребывал в сладком сне, изредка глубже кутаясь в меховую защиту и бормоча что-то невнятное — особенно, когда во сне Наденька уж совсем строго отчитывала нашего героя, восклицая, что с таким поведением он сначала станет алкоголиком, а затем и вовсе перестанет пролезать в двери их московской квартиры и застрянет, как Винни-Пух в норе у Кролика. И как она, позвольте поинтересоваться, будет ходить на работу? Пролезая мимо застрявшего Винни-Пуха⁈
Когда Наденька решительно и с профессиональной женской обидой принялась катать его по стиральной доске — приговаривая «у всех мужики как люди! Выпьют и спят! А мне достался какой-то хрен летающий, отстирывать вот приходится», — в этот момент Лёха проснулся, осознав — посадка.
Переговорная труба сипло хрюкнула ему в ухо, и всё вокруг утонуло в грохоте. Лыжи с лязгом задели наст, удар, ещё удар. Самолёт жёстко подпрыгнул, забросил снежную пыль в затянутое инеем остекление, качнулся и пошёл трястись, отстукивая лыжами каждую неровность лётного поля, и наконец, со вздохом всего фюзеляжа, покатился ровнее.
Было чуточку смешно: во сне его полоскала Наденька, наяву — прополоскала Родина. И обе, надо признать, профессионально.
Самолёт, сопя и кряхтя, выкатившись к стоянкам, противно скрипнул лыжами на повороте, моторы в унисон втянули воздух и стихли, оставив звенящую тишину и запах масла.
Лёха потянулся, кости в ответ хрустнули благодарным треском, и он усмехнулся, окончательно выныривая из сна.
— Здравствуй, Свердловск!
Сначала задубевший на морозе экипаж запустили в столовую, где их уже ждал накрытый обед. Лёха, только-только переваривший казанские кулинарные изыски, подошёл уже более ответственно к набиванию организма жирками и углеводами.
Потом последовала торжественная встреча в новом здании аэровокзала, больше похожем на большой сарай с высоким потолком. Словно из-под земли выросла самодельная трибуна. Народ сгрудился, местное начальство, размахивая руками, прокричало привычные лозунги партии, народу и товарищу Сталину, и тут совершенно неожиданно раздался возглас:
— Слово предоставляется геройскому лётчику, помогавшему нашим испанским братьям бить фашистов, товарищу Хренову!
Лёха, только продравший глаза и всё ещё пребывающий в состоянии сонной прострации, машинально шагнул вперёд. Его поставили к деревянному ящику — трибуне — и замерли в ожидании.
Наш герой кашлянул, вытаращил глаза на собравшихся и, понимая, что абсолютно не в курсе, что тут у них за митинг и какой «правильный» текст должен прозвучать, брякнул первое, что пришло в голову:
— Товарищи… э-э… спасибо за такую горячую встречу! — Лёха, ещё не проснувшись окончательно, замялся и первое, что соскочило с его языка: — Мы! Советский народ, наша родная партия и лично товарищ Сталин! Мы, товарищи, — за всё хорошее… против всякой хрени!
Толпа радостно загудела, словно только и ждала этой ахинеи. Хлопки пошли наперегонки. Сперва нестройно, а потом дружно, с подъёмом, будто только что выслушали доклад о великой победе. Лёха воодушевился и ещё минут пять нёс лютый бред про победу коммунизма во всём мире.
— Какие есть вопросы к товарищу геройскому лётчику⁈ — бодро спросил начальник станции ГВФ.
И тут из первого ряда вылез дед в облезлой меховой шапке и громко поинтересовался:
— А правда, что в Испании так жарко, что местные мамзели не носят труселей?
На него зашикали со всех сторон, мол, опять ты со своими приколами!
Лёха моргнул, хотел было сказать, что по этой части у испанок там всё в порядке, но тут влез начальник станции, придавая собранию правильный уклон, и торжественно спросил:
— Расскажите, товарищ лётчик, свой самый геройский подвиг!
Лёха посмотрел на народ, улыбнулся своей самой открытой улыбкой и серьёзно произнёс:
— Самый геройский