После этого товарищ Берия прошёлся по палубе не самого свежего эсминца — типа «Новик», достроенного аж в 1923 году из почти готового корпуса от 1917 года. Уединившись в рубке с командованием, он принял поданный вестовым чай, отпил, посмотрел поверх очков и негромко спросил:
— А где же наш герой, военно-морской лётчик из Испании? Что то я его не вижу.
Командир замер. Комиссар нервно дёрнул шеей во внезапно ставшим тесным воротничке. А лишь старпом корабля, вечный старший лейтенант, не задумываясь ляпнул:
— На нижней палубе, в изоляторе для больных под караулом сидит. Надёжно изолирован от общества до новых распоряжений.
— Что же вы его под арестом держите? Такого героя.
Он постучал ложечкой по стакану.
— Давайте его сюда. На праздник нашей пролетарской жизни. Под мою ответственность…
Минут через десять Лёха, выслушав с серьёзным лицом лекцию о недопустимости халатного обращения с наградным оружием, подчёркнуто кивнул в нужных местах, заверил, что никаких недоразумений с пришедшими на зов краснофлотского караула чекистами не было и не могло быть, и получив от старпома и предъявив на всеобщее обозрение «Браунинг Ворошилова» — с латунной табличкой, смазанный, в уставной кобуре, — был великодушным кивком первого секретаря освобождён от всех разбирательств и дисциплинарных перспектив.
— Я вот тут слышал, вы исключительно хорошо в преферанс считать умеете, товарищ лётчик. Не продемонстрируете ли ваше мастерство? — с хитрым прищуром улыбнулся Берия, поглядывая на капитана эсминца и начальника порта, словно заранее догадываясь, чем дело кончится.
Спустя три часа карты были убраны, чашки опустели, пепельницы переполнились окурками, и итог был наконец то подведён: Лёха оказался в плюсе на двадцать шесть, Берия — плюсе двадцать четыре. Командир эсминца и начальник порта, суммарно, — на столько же в минусе.
— Подумайте на досуге о продолжении службы в нашей структуре, — негромко сказал Берия, пожимая Лёхе руку на прощание.
— Спасибо огромное за доверие, товарищ первый секретарь! Неприменно изучу авиационные части морской пограничной службы НКВД! — громко отрапортовал Лёха и пожал протянутую ему руку, с чувством, а про себя добавил: свят-свят-свят…
Через день, после перехода почти через всё Чёрное море, эсминец, словно ленивый зверь, вполз в родную гавань Севастополя. Южная бухта, затянутый сизым морским дымом, встречала корабль тишиной и солоноватым ветром. Ни оркестра, ни встречающих с флагами, только портовые кранцы и ржавые цепи. Чайки привычно орали над угольным складом, и где-то вдалеке стучал молот — мирная и трудовая музыка флота. Эсминец, отработав машиной на задний ход, мягко приткнулся кормой к причалу. Команда без лишнего шума начала швартовку.
Как ни странно к вечеру же Лёха сидел один в купе скорого поезда Севастополь — Москва. Поезд начал неспешно набирать ход, заскрипели сцепки, поползли фонари перрона. В окне вагона медленно проплыл перон станции, полосатые будки, столбы и дежурные в шинелях. Мир за стеклом растворялся в дымке.
Лёха зевнул, с наслаждением потянулся и подумал, прикрыв глаза:
— Ну что, Хренов… пока жив. А в Москве — кто знает… может, снова завертится.
Он улыбнулся краешком губ, стряхнул пепел в подстаканник, поставил локоть на подоконник и, не замечая, как поезд увозит его в ночь, всё ещё вслушивался — то ли в мерный перестук колёс, то ли в собственные мысли. За окном редкие огни станций и чёрные силуэты деревень тянулись мимо, будто и не менялись с самого начала пути.
Дверь его шикарного двухместного купе, за которое пришлось доплатить в кассе, мягко откатилась в сторону, и в проёме показалось очень симпатичное женское лицо под шляпкой с вуалью. Низкий, чуть хрипловатый грудной голос сказал:
— Ну надо же! Как я вовремя успела!
Мадам решительно протиснулась внутрь. Купе было узкое, но уютное: два широких дивана напротив друг друга, обитые тёмно-бордовым плюшем, столик у окна с кружевной салфеткой и парой стаканов в металлических подстаканниках, в углу — латунные крючки для одежды, а на стенах — панели из светлого лакированного дерева. С одной стороны — полка с сеткой для багажа, с другой — тяжёлые зелёные шторы, слегка колышущиеся от движения.
Поезд вдруг дёрнулся, и гостью, потерявшую равновесие, буквально швырнуло на Лёху. Он успел лишь чуть откинуться, но мадам уже рухнула на него, впечатав в диван всем своим мягким, тёплым и весьма объёмным очарованием. Лёха из‑под вуали увидел совсем близко — слишком близко — шальные, смеющиеся глаза и рот с яркой, как спелая вишня, помадой.
— Какой симпатичный мальчик! — выдохнула незнакомка, обдавая его дыханием с лёгким ароматом дорогого табака и сладкого ликёра.
Глава 2
Двенадцать подвигов капитана Хренова
Декабрь 1937 года. Поезд Севастополь — Москва.
Мадам оказалась Еленой Станиславовной, обладательницей многообещающей фигуры, ещё более многообещающего лица, интересных глаз, никак не менее четвёртого размера и совсем уж интригующего характера. Не говоря уже о шикарных волосах, собранных в затейливую композицию на затылке.
Надо сказать, что Лёха уже успел свыкнуться с фигурами современниц — то есть женщин из этого времени. Поначалу они казались ему несколько приземистыми, тяжеловесными, что ли… Может, сказывалась разница в питании, а может, за девяносто лет генотип россиянок в будущем и правда заметно улучшился. Но, обтесавшись и привыкнув к здешним реалиям, он с лёгким изумлением обнаружил, что нынешние дамы ему, в общем-то, очень даже нравятся. В определённых ракурсах. И позициях.
В памяти всплыло, как он однажды отмотал двухмесячную командировку в Японию. Уже к концу второй недели местные японочки, поначалу казавшиеся сплошь страшненькими — с кривоватыми ножками, похожими на цифру восемь, коленями, сходящимися внутрь, и косолапой походкой, да ещё и с не самыми идеальными зубами — начали казаться очень даже ничего. Особенно если смотреть на них под определённым углом и в нужной обстановке… Фигуры японок Лёха, в те времена ещё холостой и активный, любил оценивать весьма определённым образом, в коленно-ло…
Воспоминания резко перескочили на одну софтверную конференцию, опять же в его будущем. Коллеги из Америки представляли новую программную разработку — софтовый пакет под названием «RAKOM». У Лёхи это название вызвало приступ тихой истерики. Сидящие рядом серьёзные и воспитанные америкосы с бритишами недоумевали, что же смешного, пока он им не перевёл.
— По-русски, господа, «RAKOM» — это просто «Doggy-style», — шепнул он, и, похоже, этим запустил цепную реакцию.
Волна шёпота, ухмылок и приглушённых смешков покатилась по рядам, а через пять