— Хай, — склонил голову Акамацу. Улыбка чуть дёрнула уголок губ: мужество, значит…
— Ваш отчёт… — вмешался другой, помоложе, с тонкими усами. — В нём вы указали, что сбили один вражеский самолёт. Это… достойно.
Акамацу снова поклонился. Достойно, да… самолёт, которого никто не видел.
— В то же время… — третий начал перелистывать бумаги, — обстоятельства налёта были… неблагоприятны. И всё же ваш вылет показал… преданность.
В комнате повисла пауза. Акамацу снова кивнул, не моргнув. Он знал, что такие паузы никогда не к добру.
Наконец старший из начальников кашлянул и заговорил снова:
— В связи с вашими… заслугами… принято решение о переводе.
— Хай! — снова произнёс Акамацу, правда позволив себе приподнять бровь.
— Да, — сухо сказал младший с усами. — В Китай. Там требуется опытный и… решительный пилот. Вы получите возможность проявить себя ещё сильнее.
— Возможность, — повторил Акамацу и чуть склонил голову, пряча ухмылку.
Старший добавил:
— Мы доверяем вам исключительно важный участок работы.
Акамацу снова поклонился. Он слишком неудобен, слишком непредсказуем, слишком пьян в подходящие моменты.
— Хай, — отозвался он, выпрямляясь. В глазах у него уже светилось весёлое безумие.
Он развернулся и изобразил в меру своих сил, придавленных алкоголем и шоком, парадный строевой шаг, направляясь к выходу. И пока он раскланялся у дверей, уголки губ предательски дёрнулись вверх.
Никому не нужен пьяница? Отлично. В Китае я напьюсь вволю. И постреляю вдоволь. Да и китаянки там сочнее, не то что тут, обнаглевшие, почти считающие себя в Японии.
Китай! Там и повеселимся!
Конец февраля 1938 года. Военный госпиталь Ханькоу.
Налёт начался внезапно, без всякой прелюдии. Сначала где-то в городе завыла сирена, протяжно, с нарастающим воем, от которого волосы вставали дыбом. Почти сразу землю тряхнуло от первого разрыва, будто невидимая рука толкнула весь дом. Стёкла задребезжали, с потолка посыпалась известка.
Лёха, лежавший на койке, только хмыкнул и натянул одеяло на голову, словно всё это было скучным продолжением дня.
— Ну, если уж прямо в жопу фугас попадёт — значит, на небе заждались и пора, — весело произнёс наш герой и даже искренне улыбнулся сидящей у кровати девушке. Маша побледнела ещё сильнее, её глаза расширились от ужаса, она вскочила и, не успев ничего сказать, вылетела из палаты.
Лёха успел закрыть глаза, притворяясь, что собирается дремать, когда дверь распахнулась и в палату ворвались китайцы. Они махали руками и наперебой кричали:
— Кунси! Цзиньбао!
Смысл был очевиден даже без перевода. Один ухватил Лёху за плечо, другой за руку, и оба начали тащить его с койки.
— Да подождите вы! — возмутился Лёха, упираясь и хромая. — Куда прёте?
— Налёт! В бомбоубежище! Быстрее! — выпалила Маша, появившаяся в дверях и едва не споткнувшаяся о порог.
Она подхватила его под руку, помогая шагать, а с другой стороны ухватилась маленькая, худенькая китаянка в белом халате. Та дёрнула его резко, словно вытаскивала мешок с картошкой, и метнула в Машу быстрый косой взгляд. В этом взгляде читалось всё — и раздражение, и злость, и какая-то тёмная ревность.
Лёха, несмотря на шум и грохот, ухмыльнулся и, морщась от боли в ноге, проворчал:
— Э, девушки, не грызитесь! Я у вас один такой. Меня, между прочим, надо выносить первым и очень нежно!
Он покачнулся, но ухмылка не сходила с лица. А вокруг уже гремела канонада, и каждый новый взрыв сотрясал стены так, что казалось, дом вот-вот рухнет на их головы.
Два китайских санитара, мелкие, зато жилистые и крепкие, оттерли женщин в сторону. Один ухватил Лёху под правую руку, второй под левую, и потащили его вперёд с неожиданной силой. Китаянка попробовала возразить, но санитары даже не взглянули в её сторону, только что-то буркнули сквозь зубы и, напрягшись, потащили лётчика по коридору, словно он был не человеком, а просто очередной ношей, которую надо донести до укрытия.
Маша не отставала и, не выпуская его локоть, шагала рядом, пока санитары вели Лёху по длинному коридору. Внизу оказалась узкая лестница, по которой его почти поволокли, поддерживая с двух сторон.
Они втащили его в подвальный отсек, низкий и сырой, где уже толпилось человек сорок. Раненые лежали на носилках, сёстры суетились, врачи что-то кричали, люди испуганно жались к стенам. Воздух был тяжёлым, спертым, пропитанным йодом, кровью и страхом.
Лёху и Машу протащили ещё дальше, через короткий боковой коридорчик, в самый дальний угол, где было чуть просторнее и можно было присесть.
Сверху всё ещё ухали разрывы, стены дрожали, осыпался мелкий песок из щелей. Потом на миг наступила тишина. Маша была бледной, как мел, прижалась к Лёхе, вцепилась в его руку.
— Тихо, княжна, — пробормотал он, кривясь в своей ухмылке. — Это они где-то по складам лупят.
И тут рядом рвануло так, что пол под ногами ушёл вниз, словно земля на миг превратилась в зыбучий песок. Дом вздрогнул и подпрыгнул, стены застонали, сверху пронёсся страшный треск — потолок подвала не выдержал и рухнул. Тяжёлая балка сорвалась и грохнулась прямо над ними. Лёха с Машей упали, сбитые с ног, и их прижало обломками. В лицо ударила удушливая пыль, мир погас, стало темно.
Конец февраля 1938 года. Центральный рынок Ханькоу.
Рынок в Ханькоу гудел, как улей. Между рядами с рисом и солёной рыбой, среди горшков с чаем и клеток с курицами пробирался лейтенант Ху Яо.
Сам он считал себя исключительно умным и ловким, достойным приличной должности. Но, происходя из небогатой семьи, до сих пор прозябал в лейтенантах, служа адъютантом начальника штаба и руководя всей канцелярией. Он ненавидел работу с бумагами.
Сейчас товарищ Ху, стремящийся стать господином Ху Яо, выглядел как обычный покупатель из военных, по какой-то надобности зашедший на рынок. Только пальцы в кармане нервно сжимали сложенную вчетверо бумажку.