— Спасибо, господин Ху, — улыбаясь и не переставая кланяться, произнёс торговец. — Завтра приходит новая поставка, и вы получите лучший серый ситец во всём Китае, как заказывали.
Ху Яо важно кивнул и ушёл, смешавшись с толпой.
Когда он скрылся за углом, лавочник крикнул своего мальчишку и быстро прошёл в заднюю комнату. Развернув бумажку, он некоторое время вглядывался в нацарапанные иероглифы, потом односложно и грязно выругался. Сдвинув ширму, открыл массивный сундук. Там, под старыми тряпками, хранилась громоздкая коробка с медными клеммами и чёрным ключом. Он ловко подключил провода питания и, зацепив антенный провод за спрятанный в гардинах конец, торчавший от окна, вывел его наружу. Снаружи «антенна» уходила вверх, теряясь в листве старой шелковицы во дворе.
Торговец опустился на табурет, надел наушники. Коротко пискнул ключ — искры сверкнули на контактах. Эфир ожил.
Он отстучал сообщение чётко и быстро:
«Срочно. Первое марта. Массовый налёт Нанкин. Советские и китайские СБ. Подробности позже».
Сеанс занял меньше тридцати секунд. Этого было достаточно.
Сняв наушники, он отцепил провода, снова накрыл рацию тряпьём и, задвинув сундук обратно, сам вышел к прилавку. На лице снова застыла привычная торговая улыбка. Покупатели подходили, щупали рулоны ткани, торговались за цену. Никто бы не подумал, что из этой лавки только что улетел сигнал, способный решить судьбу десятков лётчиков.
А в этот момент в радиоцентре японской военной администрации Нанкина машинистки отстучали сообщение с пометкой «срочное» в департамент разведки.
Конец февраля 1938 года. Военный госпиталь Ханькоу.
И всё же чудо: балка упёрлась краем в выступ стены и зависла, оставив узкую щель. Их не раздавило — и на том спасибо.
Маша, дрожа всем телом, оказалась прямо на нём сверху. Он чувствовал её дыхание, её бешено колотившееся сердце, её волосы, липкие от пыли и пота, прилипшие к его лицу. Вонь пыли, стоны и грохот где-то вокруг отступили, и всё сузилось до этого чужого, горячего, живого тела. Она прижималась к нему всем весом, и, несмотря на весь ужас, Лёха с ошеломлением поймал себя на том, что возбуждается. Абсурд, нелепость, но тело оказалось честнее головы.
Она попыталась подняться, но в панике треснулась лбом о перекосившуюся балку. Глухой удар — и она снова упала на него, распластавшись. Скулой больно заехала в его подбородок, дёрнулась, повернулась и буквально впечаталась ртом в его губы.
— Ай, княжна, аккуратнее… — прохрипел он, морщась от боли, но даже не подумал оттолкнуть.
Она замерла, широко раскрытые глаза смотрели прямо в его лицо. Сердце билось так громко, что гул разрывов снаружи казался тише. Она словно хотела вырваться, но вместо этого ещё сильнее прижалась к нему, будто искала в этом хаосе единственную опору.
— Княжна! Какой темперамент! — ухмыльнулся Лёха и сам накрыл её губы поцелуем. Его дыхание пахло мандарином и пылью, а над головой всё ещё скрипела балка, угрожая их раздавить.
Он скользнул руками под платье и обхватил её бёдра, сжал их так, будто боялся потерять сейчас. Его пальцы сами собой нашли путь ещё ниже. Маша зажмурилась, с упоением целуясь и шепча: «Нет! Не так! Не здесь, не сейчас, не под этим обвалом!»
Но мир для них двоих сузился до этой щели, до пыли, дыхания и безумной близости. Всё вокруг рушилось, а между ними вспыхнуло другое — сильнее бомбёжки, ярче огня. Их тела сплелись в темноте, не спрашивая и не разбирая, что будет потом.
Позже, когда их откопали, вытащили и усадили в небольшой комнате рядом с подвалом, стены ещё дрожали от отдалённых разрывов, но потолок был цел, и это казалось роскошью. Китайская медсестра сунула каждому по кружке мутной воды и убежала. Дверь хлопнула, оставив их вдвоём.
Маша сидела рядом на низкой скамье, обхватив кружку обеими руками. Лицо было в серой пыли, на щеке — ссадина, губы распухли. Даже так она казалась Лёхе невероятно красивой.
Маша тихо усмехнулась, но глаза её блестели от слёз.
— Я думала… мы там останемся, — прошептала она. — Под тем потолком. Я уже простилась со всем.
Лёха поставил кружку на пол, наклонился ближе и хрипло сказал:
— Маша! А я не простился. — Наш герой назвал её впервые по имени. — Ты так кричала… Вот твоё фирменное — «А! А! А-а-а!» Что не оставило китайцам ни единого шанса не найти нас!
Она дёрнулась, пошла красными пятнами. Всё-таки он так и остался наглым хамом, да ещё и подлым развратником! Хм… Ладно, решила Маша. Её хамом. Её личным хамом. И никаким там наглым китайским медсёстрам уже ничего не светило!
Глава 16
Эбису в Сибуя
Февраль 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
Нога еще побаливала, но лежать в госпитале лётчик Хренов отказался на прочь. И на следующий день же попал на вылет. И надо сказать нога пошла на поправку невиданными темпами! Видно госпитальный воздух блокирует ускоренную регенерацию, решил Лёха.
Уставшая СБшка вместе с не менее уставшим экипажем плавно зашла на посадку, зависла в сантиметрах от полосы и запрыгала по не слишком ровному покрытию.
Машину закатили на стоянку, мотор ещё постанывал, щёлкая при остывании, и пахло горячим маслом и бензином. Лёха, прихрамывая, но с привычной нагловатой ухмылкой, спрыгнул с крыла — будто не он только что таскался по небу с больной ногой, а просто слезал с подножки трамвая.
Павел Рычагов ждал его у стоянки. Он подождал, пока Лёха пообщался с механиком и дал тому краткий отчёт о машине, потом кивнул и повёл в сторону, за ангар. Там, где не гремели моторы и не суетились механики, и можно было поговорить спокойно. По дороге наш герой ухитрился даже подмигнуть знакомой китайсткой сестричке, та фыркнула и отвернулась.
— Ну что, как нога? — спросил начальник всех советских добровольцев и по совместительству Лёхин друг.
— Не дождётесь, товарищ начальник, нога на месте. — усмехнулся Лёха. — Китайские врачи упустили свой шанс на ампутацию. Оставили меня без кучка хлеба! Не понятно, как мне теперь в поездах петь, выпрашивая милостыню.
— Да ладно, наставишь рога какому нибудь джигиту, прихватят тебя на горячем, вот ножки то тебе и повырывают, прямо