Лёха, глядя на приближающийся жёлтый шрам полосы, поморщился и спросил штурмана:
— Саш, а сколько у них полоса? Мы вообще там сядем? Это же не аэродром, а какая-то партизанская тропа в огороде.
Хватов глянул в карту, покосился на приборы и ответил весёлым тоном, будто речь шла о воскресной прогулке:
— Говорили, полоса семьсот метров. СБ-шки сюда садились.
— Семьсот⁈ — Лёха даже присвистнул, вцепившись в штурвал. — ну если по твоему это семьсот, то я китайская лётчица! Или это какие-то очень специальные китайские метры, укороченные!
Хватов невозмутимо выдержал паузу и проявился и с хрипотцой в шлемофоне:
— Паспортный пробег у нас триста-пятьдесят. Здесь превышение тысячу метров над уровнем моря.
Лёха выпустил щитки, сбросил скорость, самолет достаточно уверенно держался в разреженном воздухе, однако скорость была под двести километров в час. Он прошёл довольно низко над полосой, пытаясь рассмотреть её особенности.
— Здесь воздух разреженный, скорость больше, да и нагрузили нас по самые… Смотри, сколько пыли, тормоза хуже хватают — так что боюсь все шестьсот, а то и семьсот метров. Нормальных метров, не этих китайских!
— А давайте им просто сбросим динамит! — хохотнул по связи весёлый штурман.
На взгляд Лёхи полоса была метров пятьсот, не больше, да ещё и с небольшим уклоном.
Лёха хмыкнул и кивнул, будто самому себе:
— Отличная мысль. Давай уход на круг и покажем этим китайским товарищам, как русские в огородах садятся.
Через несколько минут СБ мягко ткнулся колесами в самый край полосы, и машина бешено понеслась вперёд, вздымая за собой облако жёлтой пыли. Каждая кочка отзывалась Лёхе ударом в задницу, каждое подрагивание шасси казалось ему последним. Самолёт всё катился и катился, не собираясь останавливаться, пока впереди не замаячили огороды. И лишь в самом конце, когда до конца расчищенной полосы оставалось каких-то десяток шагов, он наконец замер, осел на амортизаторы и застыл, громко постанывая тормозами.
Лёха отпустил штурвал и осторожно снял ноги с педалей. Их аж свело, что он невольно выдохнул сквозь зубы. Всю посадку ему мерещилось, что все их полтонны динамита въезжают ему ровно в затылок.
Март 1938 года. Аэродром около Яньань, основной базы китайских коммунистов.
Самым ранним утром Лёха с Хватовым и стрелком подошли к самолёту. Вокруг уже бурлила деловая суета. За ночь его заправили, вручную оттащили на другой конец полосы и развернули против ветра. Вручную! Шесть тонн! Лёха снова подивился устройству китайского сознания.
Ровно у люка на земле аккуратным рядком лежали двадцать пять джутовых мешков — одинаковые, по виду килограммов по двадцать каждый, обвязанные по четыре штуки в сетки и готовые к погрузке. Китайцы сидели на корточках и ждали команды — как на каком-нибудь заводском конвейере.
Появился Григорий Краленко — представитель далёкой Родины, командированный для связи с местными коммунистами и работающий под прикрытием Коминтерна. В шерстяном сером пальто и с самым спокойным лицом, он резал глаз на фоне китайцев в куцых телогрейках и ватных штанах.
Лёха присмотрелся к мешкам. В голове зародились нехорошие подозрения, и толпой вдруг жахнули яркие воспоминания: Афган, лепёшки марихуаны, которую местные называли чарз, курящие товарищи, ржущее на разводе войско… Мир, где дурман был валютой и повседневностью.
Он не стал устраивать КВН весёлых и находчивых и спросил прямо:
— Это что? Марихуана?
— Почему? Просто опий, — абсолютно спокойно ответил Краленко.
— Наркота? — вырвалось у лётчика, хотя сам он уже понимал, что слышит.
— Ну зачем вы так, товарищ! Препарат для изготовления лекарств, — хитро улыбнулся Григорий, будто говорил о семенном грузе. — И ещё — основной источник средств. Продовольствие, оружие, власть. Денег-то в этом краю нет. Народные республики сами себя не профинансируют, а коммунизм надо строить!
В этот момент подошёл ещё один китаец. Невысокий, чуть сутулый, круглолицый мужчина с высоким лбом, переходящим в широкий пробор, который в народе уже называли лысиной. По бокам торчали растрёпанные чёрные волосы, придававшие ему сходство с цирковым клоуном. Узкие глаза смеялись в прищуре, под ними темнели заметные мешки. На нём был простой тёмный ватник.
— Знакомьтесь, товарищ Мао. — произнес смеясь Краленко. — Товарищ Мао, это лётчик Лёша!
Мао прищурился, повторяя непривычное имя по слогам. Переводчик начал переводить, но видя, что Лёха понимает, остановился:
— Лэ-ша… Хм. Знаете, по-нашему это можно понять по-разному. Можно — «убивать радостно». Можно — «смеяться и убивать». А можно и совсем мирно — «радостный смех».
Он улыбнулся, блеснув глазами:
— Хорошее имя для боевого лётчика. И враги будут бояться, и свои будут смеяться.
— Да, мне говорили о таком переводе! — Лёха не мог отойти от своего открытия.
Мао произнес несколько фраз по русски с акцентом: Ленин, партия, товарищ, очень рад.
Лёха в ответ не задумываясь выдал: Водка, комсомол, селедка, перестройка! Чем привел Краленко в полную оторопь.
Китаец радостно улыбнулся, произнес — Да, да! — и снова перейдя на родной язык произнес:
— Ибу — ибу, да? Дао — муди!
— Шаг за шагом достигается цель. — перевел хмыкающему экипажу Лёха.
Из разговора выяснилось, что опием китайские коммунисты не только торговали со всем миром, но и собирали им налоги с крестьян, платили за оружие, еду и форму, а также использовали его как главную валюту своей горной страны.
Мао рассказывал об этом тоном человека, который давно привык к тому, что мораль и практичность живут в одной комнате, но пока ещё в разных углах.
— Пи…ец! Просто лютый пи…ец! — с оторопью думал Лёха, стоя у своего СБ и наблюдая, как китайцы методично, без всякой суеты, запихивают в самолёт очередные джутовые мешки в сетках.
Готовы пойти на любой беспредел ради своей идеи и ради денег, — крутилось у нашего попаданца в голове. — И что поразительно, вообще не страдают, не сомневаются, не ищут оправданий. Более того — уверены в своей правоте так, будто сами небеса подписали им мандат.
Дао — муди! Ради идеи можно посадить мир на иглу, и они будут смотреть тебе прямо в глаза, улыбаться и убеждать, что всё это во благо.
Лёха ощущал, как внутри поднимается глухая, тяжёлая злость, перемешанная с бессильным смехом. Его СБшка, боевая машина, на которой он таскал бомбы на головы франкистов и японцев, превращалась в коммунистический фургон наркоты.
— И я тут становлюсь главным наркокурьером! — в ужасе, почти с отвращением подумал он,