— Илья⁈ — Лёха удивлённо уставился на товарища по падению, потирая шишку на лбу, будто его память пыталась синхронизироваться с реальностью.
Старинов изменился. Видимо, он не просто устал, а прямо как-то внутренне посерел, словно в нём кто-то выкрутил ручку яркости на минимум. И всё же, стоило ему поймать ошарашенный взгляд Лёхи, как он вдруг расплылся в улыбке, и в глазах мелькнуло что-то живое.
— Лёха! — сказал он с неподдельной теплотой и, по здешней московской традиции, полез целоваться.
Наш герой, внутренне давно окрестив этот обычай гомосятиной и имея богатый опыт уклонения от подобных форм проявления мужской дружбы, привычно отшагнул в сторону. Вместо этого он крепко ухватил Илью за руку и как следует потряс её, оглядев его с удовольствием.
— Ты как тут? — некоторое время они делились новостями в духе «а у нас, а у вас», пока Старинов хитро не заулыбался:
— Пошли со мной, с кем познакомлю!
Они углубились в ещё более узкие и, казалось, ещё более кривые коридоры Наркомата обороны. Старинов уверенно постучал в одну из дверей с табличкой, на которой выцветшими буквами значилось:
«4-й отдел Инженерного управления РККА».
Дождавшись глухого «Войдите», он затащил Лёху в небольшой кабинет и, чуть повернувшись боком, представил:
— Аркадий Фёдорович, разрешите представить вам моего друга по командировке — Алексей Максимович… — тут Старинов сделал театральную паузу — ХРЕНОВ! Уже капитан, как я посмотрю.
Потом, с особым смаком, повернулся к Лёхе и, хитро улыбаясь, произнёс:
— Алексей, это мой начальник, Аркадий Фёдорович… тоже ХРЕНОВ. Полковник.
В наступившей тишине два Хреновых — один в чёрной флотской шинели с пропеллером и якорем на петлицах, другой в аккуратном кителе с петлицами чёрного цвета и двумя скрещенными топорами — с лёгким охреневанием уставились друг на друга.
Декабрь 1937 года. Кремль, город Москва.
Разговор, начавшийся с падения в здании на Хамовнической набережной, продолжился на морозном ветру Москвы-реки конца декабря. На набережной ветер с реки врезался в лицо ледяными иглами. После испанской жары Лёха зябко передёрнул плечами, поправил ворот шинели, а Илья, не сбавляя шага, только глубже натянул шапку, словно это могло спасти от декабрьского мороза, и двинулся к спуску к реке.
Москва-река под ними была закована в лёд, белёсый и матовый, с тропинкой, протоптанной смельчаками, для которых мост — лишний крюк.
— Ты ж без жилья тут? В гостинице? — спросил Илья, шагая уверенно, как по асфальту. — Пойдём тогда ко мне, я на той стороне живу. По дороге и поговорим, чтобы Аню не нервировать.
Они сошли с набережной на лёд. Под сапогами хрустел наст, сквозь снег местами поблёскивала голубоватая корка. Где-то под ними, в глубине, глухо постанывала под давлением течения речная броня, но Илья шёл так спокойно, будто всю жизнь по льду маршировал.
На другом берегу Нескучный сад выглядел тёмным, почти чёрным силуэтом; редкие фонари выхватывали из мрака искривлённые ветви и сугробы. Они вошли под старые липы и каштаны, снег приглушил звуки города, оставив лишь скрип их сапог и редкие хлопья, что срывались с веток.
— Вот так и живём, — тихо сказал Илья, когда город остался за спиной. — Одни исчезают, другие делают вид, что ничего не происходит…
Лёха молчал, давая другу выговориться. В такой тишине и холоде слова звучали тяжелее, чем в любом кабинете.
Разговор с привычных «где был, что делал» быстро свернул в сторону, и у Ильи в голосе появился тот хрипловатый надлом, которого Лёха раньше за ним не замечал.
— Ты знаешь, Лёша, ты мне как брат, после всего в Испании, поэтому говорю, что думаю, — Илья говорил тихо, глядя куда-то вперёд. — Многих моих начальников, коллег… да что там — друзей, арестовали. Просто исчезли, телефоны не отвечают. Но как? Как так вышло, что люди, которым революция дала всё — хлеб, власть, смысл жизни — вдруг оказались «врагами народа»?
— Многих? — уточнил Лёха.
— Да, многих. А кто остался — боятся даже близко подходить. — Илья замялся. — В оппозиции не состояли, никуда не ездили… Стали замкнутыми, раздражительными.
— А что говорят?
— Говорят… — Старинов пожал плечами. — Следствие разберётся. Я после допроса в НКВД был второй раз у Ворошилова. Чекисты допытывались, зачем закладывали тайные партизанские базы в тридцати километрах от границы. А их закладывали по личному распоряжению Ворошилова! Он при мне звонил Ежову, оправдывался, в конце попросил меня не трогать, сами, мол, примем меры. Ещё говорят, что Сталин сам занимается кадрами.
Последнюю фразу он произнёс с уверенностью человека, для которого это звучит как «сам Господь распределяет судьбы».
Лёха смотрел на Илью с жалостью. Ему-то было проще. Он знал. Точнее, он знал результат. Знал, чем это всё кончится. Но даже в его будущем — при всём изобилии архивов, книг и документов — не было единой версии, объясняющей всё. Были десятки, сотни предположений. Историки, учёные и политики приводили разные объяснения, но не приходили к единому выводу.
— Илья, — тихо сказал Хренов, — я тебе про причины всей этой вакханалии сказать ничего не могу. Я не товарищ Сталин.
— Думаю, что и в тридцать восьмом это ещё отольётся армии и флоту по полной. К тридцать девятому немного утихнет. Сейчас многих молодых командиров поднимут сразу через одно, через два звания… поставят на дивизии и корпуса… и многие не справятся.
— И опять начнут искать виноватых? — мрачно уточнил Илья.
Лёха просто пожал плечами, мол, сам понимаешь.
Они продолжили молча идти, снег монотонно скрипел под ногами. Взгляд Старинова блуждал где-то в стороне, как будто он пытался в уме сложить разломанный пазл.
— Я не понимаю, — сказал он наконец, — мои знакомые, мои товарищи… они не могли стать предателями.
Илья… он искренне верил в гений товарища Сталина. И верил, что его знакомые и друзья не могли быть предателями. И при этом не мог совместить несовместимое — как при всей своей верности они всё равно оказывались в подвалах НКВД.
Старинов помолчал, потом коротко кивнул, но в этом кивке Лёха увидел не согласие, а упрямое нежелание принимать действительность.
— Пошли! Аня ждёт! — впервые улыбнулся Илья.
— Пошли! Будущий дедушка советского спецназа! — согласился Лёха.
Декабрь 1937 года. Кремль,