Они оба засмеялись. Пыль стояла столбом, сапоги хлопали в усталости, но идти стало легче. Ведь даже дорога казалась не такой длинной, когда в голове наконец всё сошлось.
Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
Путешествие заняло пару дней. Сначала пешком до ближайшего города — ноги стерлись аж до ж***ы, по меткому выражению нашего героя. Затем пара поездов — душных, маленьких, трясущихся и вздыхающих, словно собрались прямо сейчас закончить свой жизненный путь, — и снова оздоровительная пешеходная прогулка до аэродрома.
Лёха, натерпевшийся за дорогу всех земных удовольствий — пыли, духоты и дребезжащих вагонов, — меньше всего ожидал, что на аэродроме его встретят с искренней радостью. Но тут люди высыпали навстречу так, будто он вернулся с того света. Смех, рукопожатия, хлопки по плечу — не встреча, а сельская свадьба после урожая. Даже те, кто его вчера не знал, теперь улыбались, словно старому знакомому.
— Что, хулиган! — окликнул его Жигарев, советник по авиации при Чан Кайши. — Разбазарил тонну ценного продукта и самолёт поломал! Между Мао и Кайши третий день телеграммы летают — аппарат раскалился, кто виноват и кто кому что должен.
— Обидные слова говорите, однако, товарищ начальник, — Лёха пожал плечами и сделал вид, будто не понимает, о чём речь. — Это вы зря положились на китайские и недостоверные сведения. Всего-то пятьсот килограммов наркоты сбросил на головы подлого агрессора.
— Да уж! — перебил его большой начальник. — Наслышан! Был самый тихий участок фронта. А теперь и китайцы, и джапы понагнали народу, и рубило идёт насмерть!
В этот момент подошли Рычагов, Полынин и Благовещенский. Рычагов, всегда шумный и живой, шагнул вперёд, распахнув руки так, будто собирался поймать беглеца из плена.
— О! Привет, пропажа! — заорал он и полез обниматься. — Самолёт твой, китайцам звонили, придёт не раньше чем через две недели… Там какая-то хрень на реке, так что остался ты без лошадей!
— Ну, я кого из подчинённых подвину, — Лёхе совсем не хотелось терять слётанный экипаж. Он любил своих людей как инструмент, которому можно доверять.
— Они у тебя красавцы, — сказал Полынин, оценивая как командир. — Готовы как один лететь на поиски, разбомбить этих гадких япошек, спасать командира.
— Слушай, ты же на И-16 летал? — ткнул Лёху Рычагов и кивнул на Благовещенского.
— Сам же знаешь, летал, — коротко ответил тот.
— Не! Я с тобой на «Ньюпоре» выступал, а «ишак» уже после меня был. Есть сведения, японцы планируют массовый налёт сюда, на Ханькоу. Вот у него, — Рычагов ткнул пальцем, — есть несколько свободных машин. Пока на них китайцы летают, но сам понимаешь — ни уму, ни сердцу. Возьми на пару недель, пока твой аппарат ползёт. Подежурь в небе?
— И ещё! — добавил он, понижая голос до того тона, в котором рассказывают не истории, а планы. — Мы тут с Жигаревым смотрим зарубежную технику. Китайцы много чего понакупили, а мы тут несколько японских машин сбили — одна так вообще села целая! Давай, подключайся. Надо понять, что к нашим в союз отправить.
Лёха, слушая, думал не словами, а какими-то странными образами.
— Хорошо, — согласился он. — На пару недель, пока мой самолёт плывёт, подежурю, конечно! Да и на всяком хламе полетать — когда же я отказывался.
— Отлично! — Рычагов хлопнул его по плечу так, что Лёха чуть не ушёл в грунт вместе с сапогами.
Он выпрямился, поморгал и вдруг вспомнил старый анекдот: «Не приняла земля русская ног басурманских… и вошли они по колено ему в задницу». Сравнение показалось до того точным, что Лёха даже усмехнулся и попробовал покрутить задницей — редкий случай, когда фольклор совпал с практикой.
Март 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .
Лёха вошёл в дом, как человек, вернувшийся не с фронта, а из геологической экспедиции, где главным полезным ископаемым был пот. На нём было всё сразу — пыль дорог, запах керосина, сажа, бензин и лёгкий налёт героизма, который обычно появляется у тех, кто неделю не видел мыла.
Маша, завидев его, ахнула и кинулась в объятия. Она вцепилась в него с такой решимостью, будто собиралась компенсировать сразу все дни одиночества и личных невзгод.
— Лёшенька! — только и успела сказать, прежде чем попытаться утянуть его в сторону кровати.
Лёха, покачнувшись под напором, улыбнулся устало, но весело.
— Душа моя, — произнёс он с интонацией человека, готового к любым подвигам, — я, конечно, согласен. И даже, если потребуется, не один раз.
Он на секунду замолчал, вдохнул запах её волос — и тут же чихнул, потому что собственная пыль взбилась облаком между ними.
— Но, — добавил он, — будь добра, сначала накорми своего героя и дай ему ведро воды. Я, может, и могу штурманом поработать, но сейчас навигатор направляет нос в сторону кухни, а не в постель.
Маша засмеялась, прижалась к нему и, отступив на шаг, сказала:
— Тогда давай я тебе быстро помою и накормлю, а потом я тебя снова в плен возьму.
Минут через двадцать, наворачивая с аппетитом рис с овощами, лётчик сфокусировал своё внимание на постоянно что-то говорившей девушке.
— Ой, Лёшенька, что тут было? За мной следили! Я чуть не померла от страха!
— Так, ну-ка, повтори эту мысль ещё раз со слов: а он как схватил меня за юбку.
Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
А на следующую неделю Лёха, человек универсальной профессии и хронического везения, переквалифицировался в испытатели.
Сам он это объяснял просто: если уж судьба требует отдыхать, значит, нужно летать. Рычагов, всегда находчивый, организовал для него целую «научно-исследовательскую экспедицию по чужому железу». Задача была ясна, как рассвет над аэродромом: облетать всё, что можно, и написать отчёт для Родины — пусть, мол, Москва знает, чем дышит авиация буржуинского мира.
Начал Лёха с немцев — с Heinkel He-111. Да-да, того самого, что в будущем будет сбрасывать на Европу многие тонны железных аргументов Третьего рейха.
Два носителя этих «аргументов» стояли на дальнем краю аэродрома, уныло опустив хвосты, как провинившиеся гимназисты.
Во-первых, этот Heinkel ни черта не походил на те, что Лёха