Мордастый начпур посмотрел на Лёху, покачал головой и вздохнул с деланной укоризной начальника столовой, поймавшего бойца у котла.
— Что-то радости не наблюдаю от оказанного высокого доверия.
Лёха очнулся, кашлянул, собрал лицо в идеологически одобренную улыбку.
— Искренне благодарю за интереснейшее место.
Тут же влез сзади Кишиненко, сияя так, словно лично открыл новый континент:
— Цени нашу заботу. Я его членом в партию вписал. Рекомендацию дам.
Смирнов кивнул, не меняя выражения мясистого лица.
— Правильно. Пока кандидатом, потом и членом. Оприходуем, как положено. Молодёжи у нас первый блин.
Смирнов щёлкнул зажигалкой, затянулся в высшей степени вонючим дымом и без перехода спросил:
— На каких самолётах летал?
— И-15, И-16, СБ, У-2, И-5 немного.
— Отлично. Тогда слушай сюда внимательно, — начпур повёл пальцем по листу, словно проводил новую линию через всю карту страны.
— Нам в управление поступил запрос из Гражданского Воздушного Флота. Осваивают они сейчас новый маршрут на восток страны. Москва — Владивосток. В будущем году, будет большое открытие, вопрос на особом контроле и возможно САМ будет присутствовать! Армия… мордастый слегка замялся, — и флот! Окажут всю необходимую шефскую помощь.
Он постучал костяшками по столу, будто ставя точки в приказе лёхиной судьбы.
— Сейчас пробуют отправлять первостепенные вещи! Свежий тираж газеты «Правда». Пойдёшь в связке с экипажем из ГВФ. Ты у нас лётчик опытный, глядишь и поможешь при необходимости! Заодно и доберешься до Владивостока, на службу быстрее выйдешь!
Кишиненко расправил плечи, сверкнул орденами, и голос у него зазвенел на подозрительно знакомой Лёхе ноте.
— Учти, Хренов, доверие высокое.
— Спасибо за заботу, — вежливо кивнул Лёха. — Постараюсь не обос… не подвести.
Лёхе не к месту подумалось, что вместо двух недель неторопливой пьянки в поезде его, выходит, премировали путешествием в бомболюке. По Сибири! В Декабре месяце!!!
Смирнов, похоже, приняв Лёхино полное офигевание за смущение от восторга, даже одобрил сдержанный тон. Правда одобрение у него выглядело как лёгкое ослабление удушающего захвата.
— Три дня тебе на отдых. Пока они там свой первый самолет ремонтируют после аварии. Привести себя в порядок. В этот, в театр сходи! Что бы на тебя не стыдно смотреть было.
Он поднялся и смерил Лёху придирчивым, цепким взглядом, каким обычно проверяют новобранца перед строем. Кишиненко согласно закивал, будто это он лично изобрёл аэродинамику этих убеждений.
Лёха кивнул коротко. Внутри ещё звенело слово «Владивосток», а перед глазами уже выстраивались лягушачьи прыжки аэродромов. Снаружи же наш герой держал невозмутимое лицо человека, которого только что записали в кандидаты и одновременно в сопровождающие очередного блудняка — потому что не хватало ровно одного ответственного мешка при мешках с почтой.
— Вопросы есть, товарищ капитан? — Смирнов надел взгляд, в котором вопросы существовали лишь для того, чтобы отсутствовать.
Кишиненко хлопнул Лёху по плечу:
— Молодец Хренов! Дерзай. Газету довезёшь — страну согреешь.
— Есть согреть страну! — автоматически отрапортовал Лёха, а в голове у него уже завертелось совершенно скарбезное кино.
Огромный подземный зал, залитый адским красноватым светом, в центре — чугунный котёл величиной с дирижабль, из которого валит пар с густым привкусом серы и типографской краски. Вокруг, цокая копытами и крутя хвостами, суетились оба знакомых ему товарища политработника — в образе классических рогатых чертей.
Ордена поблёскивали на кожаных фартуках, мелькали волосатые зады, перепоясанные портупеями, на пузах у каждого висела неизменная кожаная папка. С азартом победителей социалистического соревнования Смирнов и Кишиненко кидали в раскалённую топку свежие кипы газет « Правда», выкрикивая про укрепление дисциплины, повышение политсознательности и борьбу с вредителями в умах пролетариев. Газета горела на отлично, пламя ревело, котёл вздрагивал от жара, а рогатые, раскрасневшись, истошно докладывали куда-то вверх — не иначе прямо в приёмную товарища вождя: страну греем, не жалея сил! Всех троцкистов, зиновьевцев, филателистов и педерастов — в котёл! Немедленно и тут же! Плановое кипение догоним и вот-вот перевыполним!
Декабрь 1937 года. Кремль , город Москва.
Наденька категорически не удовлетворилась ведомственной гостиницей с облупленным фасадом и звукоизоляцией уровня «количество ваших оргазмов — наше народное достояние». Своими нежными, но уверенными и ловкими руками — с маникюром цвета спелого граната — она взяла под личный контроль вопрос расселения нашего героя в столице Советского Союза.
Лёха, который привык к палаткам, кабинам и узким койкам в комнатах на восемь человек, впервые за долгое время чувствовал себя не в своей тарелке. Он отряхивал снег с новой, тёмно-синей флотской шинели, стоя перед резной дверью московской квартиры её родителей. Шапка его слегка сбилась набок, после азартных поцелуев в подъезде, ремень был затянут до последней дырки, ордена прикручены намертво к груди — гроза всех девушек первопрестольной отчаянно трусил. В душе нашего бесстрашного героя поселилась лёгкая паника.
— Хренов! — строго сказала рыжая московская журналистка. — Кольца же ты привез⁈
— Нуу… я… — промычал что-то невнятное ещё недавно гроза легиона " Кондор".
— Вот! Значит, мы теперь официально! А значит, ты имеешь полное моральное и юридическое право жить в нашей квартире. Все понял?
На входе Наденька решительно втолкнула Лёху внутрь и представила его отцу.
Лёха открыл рот — и завис.
В дверях, в тёплом халате и с насмешливыми глазами, стоял профессор Преображенский. Тот самый. Из неповторимого фильма «Собачьего сердца». Один в один.
— Э-э… А… Шариков где?.. И доктор Бром-м-м-менталь?.. — выдал Лёха, всё ещё находясь в лёгком культурном шоке.
— Шариков?.. — удивлённо переспросил профессор. — А зачем вам наш управдом? И доктор Броменталь… — профессор задумался. — Даже не представляю, о котором из них именно вы интересуетесь…
Выяснилось, что папа Наденьки действительно профессор, только не по пересадке гипофиза, а по болезням лёгких. Застарелым и хроническим. А с учётом того, что добрая половина нынешних наркомов, наркомпродов и наркомвнуделов прошла через царские лагеря и простуженные камеры, профессор Ржевский был в Союзе человеком крайне и исключительно востребованным. Дочь он воспитывал один, и та, ни на грамм не сомневаясь, вила из него канатные веревки. И, как оказалось, не только из него.
Лёха оглядел стены с фотографиями, книжные полки, где тома медицинских журналов соседствовали с Флобером и Фрейдом, и впервые за много месяцев внезапно почувствовал себя дома.
А ночью одна наглая