— Давай-ка, проверим, как ты там скучал, в своей Испании!
Глава 4
Борт СССР-Л6988=о
Декабрь 1937 года. Центральные окружные склады РККА, город Москва.
Проявив некоторую настойчивость, наш иновременный проходимец сумел получить у адъютанта в приёмной приказ о командировке «для выполнения особо важного задания партии и правительства» за подписью самого начальника Политического Управления Красной Армии товарища Смирнова, предписывающий всем службам оказывать поддержку и едва ли не падать ниц перед предъявителем. Произведение искусства бюрократического жанра поражало гербовой печатью и такими формулировками, что даже самые закоренелые скептики должны были бы развернуться строем и идти в услужение подателю.
Лёха, не теряя времени, рванул на Центральные армейские склады в Хамовниках…
Ну что сказать… Не уважают тебя тут, товарищ Главный Политкомиссар Красной Армии! Совсем это снабжение тебя не уважает!
На требование выдать меховой лётный комбинезон Лёху раза четыре отфутболили по иерархии снабжения, а потом сам начальник складов завёл вечную шарманку: мол, неприменно, но завтра — завтра, не сегодня. Однако был он человеком живым и к зажигалке Ronson, которую Лёха не без сожаления извлёк из кармана, отнёсся с великим интересом и пониманием. Бригинтендант тут же сумел «переобуться в полёте», проявив живейшее участие в деле великой политической важности и заверив во всецелой своей поддержке мероприятия — и уже через сорок пять минут Хренов, задыхаясь и обтекая потом, дотащился до дверей с целым ворохом северного барахла: меховой комбинезон, шлем, унты, перчатки, свитера и даже шерстяные портянки.
Правда, за очки с немецкими светофильтрами пришлось раскошелиться ещё одним сувениром — испанским ежедневником, в котором начальник снабжения торжественно пообещал заносить «свои исключительно ценные мысли».
Выделенный грузовик подпрыгивал на колдобинах, прорываясь сквозь Москву. Мороз стоял жгучий, из всех подворотен тянуло дымом угольных печек, над домами стлались сизые клубы, пахло дёгтем, гарью и свежим хлебом от булочной, у которой топталась длинная очередь женщин в платках. У дверей молочного магазина люди дули в ладони, прикрываясь тулупами. На углу у трамвайной остановки бабка в овчинном полушубке торговала стаканами кипятка из самовара и кусковым сахаром — для самых отчаянных, кто замёрз в дороге.
У Крымского моста и на Садовом кипела сталинская стройка: прожектора выхватывали фигуры рабочих в ватниках, клепальщики бухали по металлу, искры сыпались в снег, а по заваленным кирпичом и досками улицам протискивались гружёные цементом грузовики. На фанерных заборах алели свежие плакаты: «Даёшь объект досрочно к XVIII съезду ВКП(б)!».
Трамвай надрывался колоколом, милиционер с белой «баранкой»-жезлом безуспешно пытался навести порядок среди автобусов и подвод, а грузовик с Лёхой, дымя и надсадно рыча, всё-таки пробился к Фрунзенской набережной. Ветер с реки бил в лицо ледяной крупой, на льду маячили чёрные фигурки, тащивших за собой сани с дровами.
И вот, наконец, дом с высокими окнами. Хренов, весь в испарине и инее, с ворохом мехового богатства ввалился в квартиру профессора, приведя хозяина в полное изумление. Тот в шоке покрутил головой и, прищурившись, выдал:
— Вы, Алексей, никак в полярную экспедицию собираетесь?
Помолчал, покашлял в кулак, и смущаясь попросил, глядя Лёхе в глаза:
— Могу я вас попросить, по-доброму, уже как отец, сказать Надежде, что её участие в этой вашей экспедиции… ну просто никак невозможно.
Декабрь 1937 года. Квартира профессора Ржевского, Фрунзенская набережная, город Москва.
Сцена объяснения с Надеждой вышла странной, как бывает только у тех, кто и рад, и сильно грустит одновременно.
Сначала всё шло как-то подозрительно легко.
Надя с интересом расспрашивала его о Владивостоке, про который Лёха не знал ничего. Про службу, про то, как там вообще живут, далеко ли до Японии и правда ли, что зимой штормы такие, что собаки улетают, если не привязаны цепью. Смех перемежался с шутками, воспоминаниями про Испанию, её удивлёнными взглядами и его байками.
Потом, будто сам себя подловив на лишней откровенности, Лёха внутренне содрогнулся и произнес:
— Душа моя, давай, доедем до ЗАГСа и оформим отношения, пока я не улетел?
Делать предложения Лёха не умел ни в этой, ни в будущей жизни…
Надежда машнула рыжей чёлкой, посмотрела на него спокойно, но так, что он тут же понял — всё пошло не так… Северный пушной зверёк подкрался…
— Лёшик, — сказала она, мягко, но без сантиментов, — я тебя очень люблю. И, наверное, даже приеду посмотреть на твой этот Владивосток. Но замуж за тебя, как ты выразился, доехав до ЗАГСа, выходить пока не буду.
Она сделала паузу, будто давая ему время всё осознать, а потом добавила уже веселей:
— Ты там давай, геройствуй, как следует и возвращайся обратно. Заодно и попереживаешь немного. Тебе полезно. Вдруг меня тут уведут!
И улыбнулась так, что Лёха понял — вот уж что-что, а переживания ему обеспечены.
Декабрь 1937 года. Центральный аэродром имени М. В. Фрунзе, Ходынское поле, город Москва.
Ранним зимним утром января, двоюродный брат бомбардировщика СБ, перелицованный в ныне гражданский ПС-40, начал разбег не торопясь, по-зимнему вальяжно, подпрыгивая на кочках не слишком ровно укатанного снега и изрядно пихая нашего героя в пятую точку. Потом нехотя оторвался от полосы, как-то забавно подтянул лыжи — точно гусь, прижавший лапы к пузу в полёте — и, слегка развернувшись, пошёл в набор высоты, держа курс на восток.
В своём алюминиевом нутре он увозил из сверкающей Москвы морского лётчика, капитана Лёху Хренова. Облачённый в меховой лётный комбинезон, тот устроился на месте бывшей стрелковой точки, теперь превращённой в малюсенькую кабину с присобаченным железным сиденьем. Соорудив из мешков с тиражом газеты «Правда» импровизированную лежанку, Лёха искренне порадовался, что сидеть задом наперёд не придётся.
Алибабаевич бы умер от зависти, усмехнулся он, развалившись на главном печатном издании Союза и невольно вспомнив хвостовую установку своей старой СБшки. Получив снаряд под задни… в фюзеляж от испанского крейсера, маленький туркменский воин буквально держался зубами за пулемёт весь полет, чтобы не вылететь в разверзшуюся под ним бездну.
Позавчера, дотелепавшись из центра Москвы — с Кропоткинской улицы, прежней и будущей Остоженки до Ходынского аэродрома — на перекладных: сперва трамваем № 15 до Белорусского вокзала, потом пересадкой на № 23, что бодро тащился до самой Ходынки, — он успел изрядно намотать кругов по совсем немаленькой территории лётного поля. Снег хрустел под унтами, ветер находил любую щель в меховом комбинезоне и, как опытный чекист, добирался до