Ее служанка Анна Юленева была схвачена и подвергнута допросу под пыткой в Тайной канцелярии. Девушка не выдержала и поведала о крамольных речах хозяйки. Немедленно было велено доставить в Петербург и ее, и несчастного стряпчего. После допроса последнего и стали известны недопустимые высказывания в адрес государыни Анны Иоанновны и мечтания Прасковьи о воцарении дочери Петра Елизаветы.
По итогам розыска было вынесено следующее решение: «За злодейственные и непристойные слова, по силе государственных прав, хотя княжна и подлежит смертной казни, но ее императорское величество, милосердуя Юсуповой за службу ее отца, соизволила от смертной казни ее освободить и объявить ей, Юсуповой, что то упускается ей не по силе государственных прав – только из особливой ее императорского величества милости».
Вместо смертной казни велено было «учинить наказанье – бить кошками и постричь ее в монахини, а по пострижении из тайной канцелярии послать княжну под караулом в дальний, крепкий девичий монастырь, который по усмотрению Феофана, арх. новгородского, имеет быть изобретен, и быть оной, Юсуповой, в том монастыре до кончины жизни ее неисходно».
Кошки – это плети с девятью хвостами, каждый из которых заканчивался железным наконечником, а то и крюком. На спине они оставляли рваные раны. А Феофан, которому в приговоре предписывается определить несчастную в монастырь на его усмотрение, – этот тот самый архиепископ Прокопович, идеолог Петра, а теперь ревностный сторонник новой самодержицы. И он определил: княжну, спешно постриженную в монахини под именем Прокла, отправили в Сибирь, в Тобольскую епархию, во Введенский девичий монастырь.
Но она и там не смирилась, а продолжила бунтовать. В ответ на жалобы монастырского начальства из Петербурга пришел приказ заковать ее в ножные кандалы, как матерых каторжников, и держать под охраной.
Прасковья действительно оставалась в монастыре до конца своих дней. Самое в этой истории странное, что в ее судьбе ничего не изменилось и после того, как на престол в 1741 году взошла Елизавета Петровна, на милость которой она так уверенно уповала. Может быть, кому-то было совсем ни к чему, чтобы эта милость была проявлена? Впрочем, это уже область догадок и инсинуаций…
Отметим, впрочем, что брат монахини Проклы, Борис, был весьма успешен при обеих, столь, казалось бы, несхожих и ненавидевших друг друга императрицах.
Между тем, чтобы не просто выжить, но и преуспеть, во времена правления Анны Иоанновны требовались изрядные дипломатические дарования, и они у Бориса Юсупова, несомненно, имелись. Уже в марте 1730 года князь получил грамоту «за собственноручным подписанием императрицы Анны Иоанновны» на пожалованный ему «за верность и ревностное радение чин действительного камергера с рангом действительного генерал-майора». Но это было только начало.
В 1740 году государыня назначает князя Бориса московским губернатором и присваивает чин тайного советника. Учтем, что это был период, который в русской историографии рассматривается как время засилья иностранцев на ключевых постах. И шло это, разумеется, сверху – всесильным фаворитом императрицы был привезенный ею из Курляндии местный дворянин Эрнст Иоганн Бирон, который по воле императрицы превратился в герцога.
Сын фельдмаршала Миниха, Эрнст, так описывал отношения государыни и ее фаворита: «Никогда на свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увеселении или скорби совершенное участие, как императрицы с герцогом Курляндским. Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Буде тот весел, то на лице монархини явное напечатывалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, то из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало испрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась».
Генерал Манштейн дает самому Бирону такую оценку: «Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и даже нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий».
Но даже с этим коварным и опасным человеком Юсупов научился ладить. В одном из писем Бирон пишет Борису Григорьевичу: «Государыня не только партикулярно, но и при всем Дворе о достаточных трудах и добрых поступках князя упоминать изволит». Бирон уверяет Юсупова в своей дружбе и подчеркивает, что «не оставит своим участием к его благоугождению».
Но князь не только находил общий язык с влиятельными иноземцами. Более того, ему самому поручалось надзирать за благонадежностью инославных подданных. Например, известно об очень деликатной и весьма характерной для той эпохи повышенной подозрительности миссии губернатора. Императрица велела выяснить, насколько благонадежны проживающие в ее государстве католики. Нет, она не планировала изучать внутренний мир каждого представителя этой конфессии. Ее интересовало подлинно, с ее точки зрения, существенное: кого на церковной службе поминают в первую очередь – ее или императора Священной Римской империи, австрийского монарха?
Разумеется, узнать это надо было скрытно. Санкции бить католического священника хлыстом на дыбе государыня не давала. И Юсупов с блеском справился. Он поручил переводчику Иностранной коллегии Ивану Меркурьеву внедриться в католическую общину и дать ему затем подробный отчет по поводу очередности вознесения молитв.
Агент губернатора исполнил все наилучшим образом. Он начал регулярно посещать службы и через некоторое время втерся в доверие к настоятелю храма. А потом зазвал его к себе на обед, где в непринужденной обстановке все и выведал.
Князь поспешил доложить государыне, что крамолы не обнаружено. И что, хотя священник, согласно канонам, произносит интересующие ее молитвы «тайно», то есть шепотом, но в результате оперативной разработки точно установлено, что первым он поминает папу римского, потом государыню Анну Иоанновну и только потом «Римского Цезаря». Как было не ценить и не награждать такого эффективного и инициативного сотрудника?
Участвовал князь Борис и в разбирательстве дела чрезвычайной государственной важности. В 1737 году он был членом особого генерального суда для рассмотрения поступков и виновности сенатора князя Дмитрия Михайловича Голицына, главного идеолога «затейки верховников» – так презрительно стали именовать попытку ограничить самодержавие при вступлении Анны Иоанновны на престол.
Евгений Анисимов, автор монографии об императрице, так описывает суть дела: «Конечно, вряд ли Анна забыла нанесенную ей верховниками обиду – она только ждала удобного случая для расправы с ними. В 1736 году Анна сумела добраться до Дмитрия Михайловича Голицына, которому исполнилось уже 69 лет. <…> По-видимому, бывший глава верховников вел себя очень осторожно и не давал повода для императрицына гнева. Но в 1736 году в Кабинет министров из Сената поступило дело об имении, право на владение которым оспаривали вдова покойного молдавского господаря Димитрия Кантемира – Настасья и ее пасынок – князь Константин Димитриевич Кантемир, который приходился зятем Д. М. Голицыну».
И вот это, сугубо «хозяйственное», дело было использовано для того, чтобы предъявить старику Голицыну политические обвинения. На одного из дворовых людей Кантемира надавили,