Однако еще во время разлуки, когда из-за ухудшившегося здоровья князь Николай уехал за границу, он не забывал о своем долге подданного и патриота. И когда грянула Крымская война, обратился к Николаю I с инициативой экипировать за свой счет два пехотных батальона. Император благосклонно откликнулся на это предложение и в благодарность пожаловал ему придворный чин камер-юнкера. В своих записках князь признавался, что присвоение ему этого низшего ранга, как в свое время и Пушкин, он воспринял как оскорбление.
Эта война стала роковой для самого императора. Поначалу твердо уверенный в мощи своей армии, он, когда англо-французские войска в Крыму стали добиваться успехов, а русские – терпеть поражения, был совершенно сломлен.
Фрейлина Анна Тютчева писала своем дневнике, как военная катастрофа была восприняты в высшем свете: «Моя душа полна отчаяния. Севастополь захвачен врасплох! Севастополь в опасности! Укрепления совершенно негодны, наши солдаты не имеют ни вооружения, ни боевых припасов; продовольствия не хватает. Какие бы чудеса храбрости ни показывали наши несчастные войска, они будут раздавлены простым превосходством материальных средств наших врагов. Вот 30 лет, как Россия играет в солдатики, проводит время в военных упражнениях и в парадах, забавляется смотрами, восхищается маневрами. А в минуту опасности она оказывается захваченной врасплох и беззащитной. В головах этих генералов, столь элегантных на парадах, не оказалось ни военных познаний, ни способности к соображению. Солдаты, несмотря на свою храбрость и самоотверженность, не могут защищаться за неимением оружия и часто за неимением пищи. В публике один общий крик негодования против правительства, ибо никто не ожидал того, что случилось. Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу, в непобедимость России. Говорили себе, что если существующий строй несколько тягостен и удушлив дома, он, по крайней мере, обеспечивает за нами во внешних отношениях и по отношению к Европе престиж могущества и бесспорного военного и политического превосходства. Достаточно было дуновения событий, чтобы разрушилась вся эта иллюзорная постройка… Мы увидели, что вахтпарады не создают солдат, и что мелочи, на которые мы потеряли тридцать лет, привели только к тому, что умы оказались неспособными к разрешению серьезных стратегических вопросов».
Но методы «воспитания» солдат в те годы не ограничивались «вахтпарадами». Вот что писал Лев Толстой в рассказе «Николай Палкин»: «Мы ночевали у 95‐летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае. <…> – А мне довелось при Николае служить, – сказал старик. – И тотчас же оживился и стал рассказывать.
– Тогда что было, – заговорил он. – Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300… насмерть запарывали. Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. – А уж палками – недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уж и не знают, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило, Палки, палки!.. У нас и солдаты Николая Палкиным прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин. Так и пошло ему прозвище».
Александр Герцен так описывал императора в пору, когда до роковых событий было еще далеко: «Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное – глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза».
А вот как передает Тютчева облик монарха в последние месяцы его жизни: «Его высокая фигура начинает сгибаться. У него какой-то безжизненный взгляд, свинцовый цвет лица, чело, еще недавно надменное, каждый день покрывается новыми морщинами».
Мы с вами помним, что государь очень любил балы и хорошеньких женщин. Но мнил, что и в военном деле силен, и в дипломатии. И, когда перед ним открылась страшная истина, заключающаяся в том, что именно его недальновидная политика, его ограниченный кругозор привели Россию к поражению, он не сумел справиться с этим ударом.
«Его нервы в самом плачевном состоянии. Видя, как жестоко он наказан, нельзя не жалеть его, а между тем приходится признать, что он пожинает то, что посеял», – пишет та же Тютчева.
Недаром смерть государя 2 марта 1855 года породила слухи о самоубийстве. Никто из серьезных историков эту версию не разделяет. Однако большинство согласны с тем, что император просто не хотел жить. Иначе невозможно объяснить то, что он, уже больной, за две недели до смерти в 23‐градусный мороз без шинели присутствовал на смотре маршевых батальонов.
Во время этих драматических событий, переменивших судьбу России, Николай Юсупов находился за границей. Он рассказывает: «Устав от бродячей жизни, хотя и свободный от службы, занимая свой досуг интересующими меня науками, я сообщил о своем согласии направить меня посланником за границу. Меня назначили атташе Имперской Российской миссии в Мюнхене».
Это был для князя интересный опыт. Как сам он признавался, собственно штат миссии состоял из ее главы, опытного дипломата Дмитрия Северина, и его самого. Посланник был другом отца князя, поэтому Николай Борисович был рад взять на себя обширный круг задач, чтобы, как он пишет, «доказать шефу мое усердие и продемонстрировать мои способности».
И Северин высоко ценил своего подчиненного, настолько, что стал ходатайствовать о продвижении Николая Борисовича по службе. Впрочем, результатом этого ходатайства стало для князя новое разочарование, о чем он с сарказмом и повествует: «Этот великолепный человек полагал, что должность канцлера была бы отличием, заслуженным мною за усердие, которое я проявлял насколько хватало сил. В Министерстве имели иное мнение: они сочли мою должность слишком низкой для того, чтобы имя князя Юсупова могло фигурировать в списке канцлеров. Все они, надо думать, спасли Родину, чтобы заслужить честь состоять в этом списке. После шести лет службы, я получил должность коллежского советника».
Собственно, этот ранг соответствовал в военной системе чину полковника и давал его носителю право на то, чтобы к нему обращались «ваше высокоблагородие». А вот канцлер находился на вершине всей иерархической конструкции Табели о рангах, созданной Петром Великим. Поэтому, конечно, претензии князя на столь высокий чин выглядят несколько странно. Их, очевидно, питала не столько завышенная самооценка, сколько развитое родовое сознание – убежденность, что князь Юсупов как представитель славной фамилии, разумеется, достоин большего.
Не удалось шефу князя и организовать его участие в Парижском мирном конгрессе, который должен был определить условия окончания Крымской войны и наметить перспективы отношений между европейскими странами. После этого Николай Борисович делает перерыв в своей дипломатической карьере.
Он пишет: «В июне 1856 года я вернулся в Россию, чтобы присутствовать