Членам Политбюро пришлось разрабатывать новый план действий для этого региона. Однако у участников Пленума ЦК КПСС, который был специально созван по данному вопросу, враждебность к Израилю и идеологические установки возобладали над чувством реальности. Советское руководство во второй раз с 1953 года решило разорвать дипломатические отношения с Израилем до тех пор, пока еврейское государство не достигнет соглашения с арабами и не вернет им земли в обмен на гарантии безопасности (в соответствии с резолюцией ООН № 242). То же самое сделали и другие восточноевропейские страны, а также Югославия. Немногие опытные специалисты сознавали, что этим шагом Москва связывает себе и советским дипломатам руки в регионе, но большинство в руководстве партии, включая Громыко и Суслова, отказывались пересматривать принятое решение. В отчаянной попытке сохранить советское присутствие на Ближнем Востоке СССР продолжал инвестировать деньги в Египет и Сирию, тратя там огромные суммы (только Египет задолжал Советскому Союзу около пятнадцати миллиардов рублей). В результате советская внешняя политика на Ближнем Востоке стала заложницей радикальных лидеров арабских государств, которые диктовали СССР свои требования. Действия Кремля лишний раз подтвердили, что члены нового коллективного руководства, в отличие от Сталина, являлись не архитекторами, а узниками революционно-имперской парадигмы. Так было и во Вьетнаме, и на Ближнем Востоке. Москва восстановит отношения с Израилем лишь в 1991 году, в момент развала СССР [751].
В разгар Шестидневной войны Политбюро ЦК КПСС направило Косыгина в Соединенные Штаты для проведения срочных переговоров с президентом Линдоном Джонсоном. Встреча состоялась в Глассборо, городке в штате Нью-Джерси, и, казалось, открывала путь для спокойных и содержательных переговоров на высшем уровне – путь, отвергнутый Хрущевым в 1960–1961 гг. Президенту Джонсону не терпелось покончить с войной в Индокитае, но без потери лица. Ему хотелось бы, чтобы Советский Союз стал посредником в соглашении по Вьетнаму. Он также созрел для того, чтобы вести крупномасштабные переговоры о взаимном сокращении стратегических вооружений и военных бюджетов. Джонсон и его министр обороны Роберт Макнамара также поставили вопрос о запрете на средства противоракетной обороны (ПРО) в связи с тем, что они только стимулируют гонку наступательных ракетных вооружений. Однако Косыгин не имел инструкций Политбюро для переговоров о контроле над вооружениями. К тому же его крайне раздражала американская поддержка Израиля. Советский посол в США Добрынин, наблюдавший за Косыгиным во время этой встречи, называл его «переговорщиком поневоле». Премьер превратно истолковал намерения Джонсона и Макнамары в отношении ПРО. В необычной для себя манере он гневно заявил: «Оборона – моральна, нападение – безнравственно». Как заключил Добрынин в своих воспоминаниях, «Москва в тот период стремилась прежде всего достичь ядерного паритета в стратегических наступательных вооружениях» [752]. Должно было пройти еще несколько лет, чтобы на место Косыгина в качестве внешнеполитического лидера и главного советского «миротворца» выдвинулся Брежнев. Лишь тогда в Кремле появился человек, который действительно хотел вести переговоры с Соединенными Штатами Америки.
Брежневская проповедь
В первые годы у власти Брежнев, как правило, избегал высказывать свою точку зрения по международным вопросам, особенно с тех случаях, когда мнения расходились. Новый руководитель КПСС понимал, что по части жизненного опыта, знаний, энергии и силы характера ему далеко до Сталина, и даже до Хрущева. Брежнев был одним из тех многих партийных функционеров, которые стремительно выдвинулись на руководящие должности благодаря уничтожению «старых большевиков» и кадровой ротации в годы Великой Отечественной. Леонид Ильич был практичным и сметливым человеком, но образование имел скудное, а социальный кругозор – ограниченный. Как и многие молодые коммунисты 1930-х гг., он завел себе привычку вести дневник, чтобы повышать свой культурный уровень. Страницы этого дневника говорят об отсутствии у его автора каких-либо интеллектуальных и духовных запросов. Читатель не найдет там ни оценок, ни анализа важнейших событий истории, которую «творил» генеральный секретарь ЦК КПСС. Дневник Брежнева регистрировал повседневные и банальные события личной жизни [753].
Дмитрий Волкогонов, написавший яркие и пристрастные портреты советских вождей, изобразил Брежнева как самого серого и примитивного из всех советских руководителей. Он считал, что Брежнев – «сугубо одномерный человек с психологией партийного бюрократа средней руки, тщеславен, осторожен, консервативен» [754]. Люди, знавшие Брежнева по военной службе, невысоко его ставили и не видели в нем cпособного руководителя. Один из армейских товарищей Брежнева сказал о нем: «Леня есть Леня, на какую должность его ни поставь» [755].
Брежнев, вознесенный после падения Хрущева на пост первого человека в партии, многими считался временной фигурой и постоянно нуждался в психологической поддержке. Генсек жаловался своему помощнику по международным делам Андрею Александрову-Агентову на то, что международный кругозор у него так и остался на уровне какого-нибудь секретаря райкома. «Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь» [756]. Помощник Брежнева Георгий Арбатов вспоминал, что Брежнев очень слабо разбирался в вопросах марксистско-ленинской теории и остро переживал по этому поводу. «Он думал, что не может себе позволить сделать что-то “немарксистское”, ведь на него смотрит вся партия, весь мир» [757]. Можно было ожидать, что человек из такой социальной среды и с таким кругозором, как у Брежнева, присоединится к ортодоксам, сторонникам жесткого курса, не станет предпринимать ничего, что могло бы возбудить недовольство в рядах консервативной партийной номенклатуры. Поначалу казалось, что он так себя и вел. Тем более удивительно, что впоследствии Брежнев стал главным проводником политики разрядки в советском руководстве. Этому способствовали некоторые аспекты его личных воззрений и склада характера.
Известный британский славист Исайя Берлин в своей работе о русских мыслителях предложил поделить их на «лис» и «ежей»: «лиса» знает много разных истин, а «еж» знает что-то одно, но самое важное. Брежнев мыслителем не был, но когда речь заходила о внешней политике, то тут он был безусловный «еж». Он был убежден в одной простой истине: нужно избежать войны во что бы то ни стало. Во время встреч с главами зарубежных государств Брежнев неоднократно делился с ними одним воспоминанием – о разговоре с отцом, рабочим сталелитейного завода, который состоялся в самом начале Второй мировой войны. Когда Гитлер захватил Чехословакию, Польшу и Францию, отец спросил его: «Какая гора самая высокая в мире?» «Эверест», – ответил Брежнев. Затем отец спросил его о высоте Эйфелевой башни. «Около трехсот метров», – ответил сын. Тогда отец сказал Брежневу, что нужно башню такой же высоты поставить на вершину Эвереста, а на ней, как на виселице, повесить Гитлера со своими дружками – пусть