Однако личная заинтересованность Брежнева в этой встрече одержала верх над эмоциями, и он употребил все силы, чтобы урезонить разгневанных коллег. Заставить Ханой прекратить военные действия на полпути было явно невозможно, и все же Брежнев и Громыко попытались выступить посредниками между Киссинджером и северовьетнамскими коммунистами. Кроме того, они сразу же согласились на тайную встречу с Киссинджером в Москве для обсуждения способов урегулирования конфликта. Советник Никсона по национальной безопасности пробыл в Москве два дня – 21 и 22 апреля. Вместо того чтобы оказывать давление на советского руководителя по вьетнамскому вопросу (как того хотел Никсон), Киссинджер изо всех сил старался установить с Брежневым доверительные отношения. По всем существенным моментам Киссинджер был настроен на компромисс и пошел на уступки Брежневу и Громыко по тексту документа «Основы взаимоотношений между СССР и США». Как резюмировал Александров-Агентов, в этом документе были «фактически зафиксированы важнейшие принципы, за признание которых советское государство боролось в своей внешней политике на протяжении многих лет». Самым важным для генсека было то, что в качестве одной из основ советско-американской разрядки в нем признавалось равенство сторон [827].
Записи бесед Брежнева с Киссинджером, ныне рассекреченные, свидетельствуют о том, что генсек был тогда на высоте. Это был уверенный, энергичный и общительный человек в стильном темно-синем костюме, с золотыми часами на цепочке, ни в чем не уступавший своему собеседнику, бывшему профессору Гарварда. Брежнев находился в хорошей физической форме. Он пускал в ход все свое обаяние, быстро ориентировался в беседе, говорил без подсказки и легко парировал доводы Киссинджера. Генсек удачно шутил, и американец отвечал тем же [828]. Брежнев между прочим поинтересовался, когда Соединенные Штаты собираются покинуть Вьетнам. «Де Голль после семи лет войны в Алжире пришел к выводу о необходимости найти выход. То же самое произошло с французами в Индокитае. Это было просто бесполезной тратой времени и сил… Перед вами аналогичная перспектива». Он также заявил советнику президента: «Я поддерживаю идею президента Никсона – положить конец этой войне. Логика подводит только к такому решению. Это наша общая конечная цель. Ясно, что Советский Союз не будет ломать копья вокруг этого. Мы вовсе не ищем каких-либо преимуществ для себя». В то же время Брежневу явно хотелось отвлечься от Вьетнама и перейти к другим темам «всеобщей разрядки». Он сказал Киссинджеру, что «текущие дискуссии представляют собой начало важного будущего процесса, начало построения взаимного доверия». Должны быть предприняты «другие меры доброй воли, чтобы закрепить добрые отношения между СССР и США» в духе «благородной миссии, которая возложена на их плечи» [829].
Активная деятельность Брежнева на дипломатическом поприще началась при исключительно благоприятных обстоятельствах. Никогда еще со времен создания антигитлеровской коалиции президент США и его доверенное лицо не проявляли такого рвения, чтобы завоевать доверие СССР, не раскрывали так охотно двери Белого дома для советского посла. Никсон и Киссинджер – каждый по собственным причинам – ни с кем не делились своими планами. Госдепартамент, остальные члены администрации президента, да и вообще все влиятельные политические круги США пребывали в полном неведении относительно американо-советских контактов на высшем уровне. Киссинджер жаловался по секрету сначала Добрынину, а позже Брежневу на «византийский бюрократизм», царящий в Вашингтоне, и «своеобразный стиль» Никсона. Несколько раз Киссинджер принимал Добрынина наедине в сверхсекретной Ситуационной комнате в западном крыле Белого дома. Как вспоминал один из помощников генсека, Брежнева «немало позабавило», что Киссинджер то и дело просил его сохранить в тайне от американского посла и других членов правительства США какие-то фрагменты их бесед, чтобы все оставалось между ними. Вместе с тем такие доверительные отношения не могли не льстить генсеку [830].
Миссия Киссинджера, пусть и весьма успешная, не смогла разогнать тучи, сгустившиеся в Москве из-за вьетнамской войны. Мнения в Политбюро разделились, и некоторые из его членов продолжали настаивать на том, что саммит в Москве следует отложить. Они считали, что необходимо исполнить свой союзнический долг перед Ханоем и тем самым еще больше упрочить престиж Советского Союза в коммунистическом лагере. Главным противником сближения с американцами был Николай Подгорный, председатель Президиума Верховного Совета СССР, и вследствие этого формальный «глава государства». У Подгорного было много общего с Брежневым – схожие биографии, примерно одинаковые культурные горизонты и ограничения. Но Подгорному не хватало обаяния и гибкости своего давнего приятеля. Грубый и хамоватый по натуре, он с завистью наблюдал за внешнеполитической карьерой Брежнева. Начиная с 1971 года Подгорный то и дело пытался вмешиваться в дела дипломатического ведомства. Громыко при поддержке Брежнева пресекал эти поползновения. Но в апреле – мае 1972 года «глава государства» почувствовал, что настал выгодный момент высказаться по вопросам международных отношений. Его потенциальным союзником был руководитель компартии Украины Петро Шелест, отстаивавший «классовый подход» к внешней политике и весьма критически относившийся к руководящим талантам Брежнева. Шелест писал в своем дневнике: «Наши успехи во внешнеполитических вопросах целиком зависят от нашей крепости внутренней, от веры народа в наши дела, от выполнения наших планов и обещаний, которые мы даем народу. А в этих вопросах у нас далеко не все в порядке». Шелест сетовал на расширение идеологического влияния Запада на молодежь и ослабление бдительности «под влиянием мнимых успехов международной разрядки». Он негодовал по поводу наивности и тщеславия Брежнева, которому вскружил голову предстоящий визит Никсона. Самым неприятным для Брежнева было то, что дрогнули его союзники и друзья: министр обороны Гречко выступил против приглашения Никсона в Москву, а Михаил Суслов, верховный блюститель партийной чистоты в политике государства, хранил подозрительное молчание [831]. Александров-Агентов вспоминает, что существовала «реальная опасность», что аргументы, доказывающие необходимость проявить солидарность с Вьетнамом, игравшие на чувствах советских людей, «могли найти отклик среди значительной части ЦК, да и общественности страны. Возьми эти настроения верх, под угрозой