Идея «великодержавности» сохраняла громадную привлекательность, особенно для русских партийных и советских функционеров. Тем не менее архитекторы новой внешней политики начали говорить о «возврате к Ленину» и вновь делать акцент на идее пролетарского интернационализма. В советском внешнеполитическом дискурсе заметно ослабли нотки русского шовинизма, и вновь набрали силу популярные лозунги времен Коминтерна о «единстве трудящихся» и «братской солидарности», поблекшие в последние годы сталинского режима. Не последнюю роль в этой перемене сыграл лично Хрущев – его убеждения и неистовый темперамент. В отличие от Сталина, Хрущев не был мрачным и замкнутым пессимистом, не страдал приступами подозрительности и жестокости, верил в людей и в удачу. Хрущев считал, что революция в России совершилась не для того, чтобы реставрировать Российскую империю под новой советской вывеской, а чтобы принести трудящимся массам счастье и равенство. Сталин сравнивал себя с русскими царями, великими государственными деятелями и строителями империи. Хрущев же, наоборот, не раз сравнивал себя с бедным, необразованным евреем Пиней из полюбившегося ему рассказа украинского писателя Владимира Винниченко «Талисман». В рассказе Пиня случайно оказался старостой тюремной камеры и, когда надо было кому-то возглавить побег из тюрьмы, не струсил и взял ответственность на себя [425].
Хрущев не был идеологическим догматиком вроде Молотова, да и не знал толком марксистскую литературу. Вряд ли он штудировал с карандашом работы Ленина об империализме, которые сформировали мировоззрение его оппонента. Аргументам, которые он использовал в полемике на пленумах и Президиуме, недоставало стройности и логики: обычно помощникам Хрущева приходилось заново переписывать его речи, убирать из них вульгаризмы и сводить концы с концами. И тем не менее Хрущев искренне и страстно верил в победу мирового коммунизма. Он надеялся, что мощь советского государства в сочетании с революционными средствами поможет похоронить мировой капитализм. Будучи революционным романтиком, он отвергал осторожный евразийский империализм Сталина. В его представлении, весь мир созрел для коммунизма.
В своей дипломатии Сталин цинично и хладнокровно использовал пламенных борцов за коммунистическую идею и всех тех, кто еще не потерял веру в коммунистический Интернационал, для укрепления личной власти и расширения империи. При этом понятия «пролетарская солидарность» и «коммунистическое братство» стали для него пустыми словами. Хрущев, напротив, искренне верил в социальную справедливость и возможность построения коммунистического рая на земле, в солидарность рабочих и крестьян всего мира и в то, что в обязанности Советского Союза входит поддерживать борьбу угнетенных народов за свою независимость. Он серьезно относился к тому моральному и идеологическому капиталу, который заработал Советский Союз в сражениях с фашизмом. Откровенно имперская политика, которую вел Сталин с 1945 года, особенно в отношении Турции, Ирана и Китая, его возмущала. И хотя Хрущев был твердо убежден в том, что Советский Союз имеет полное право на военное присутствие в Восточной и Центральной Европе, он полагал, что грубое давление со стороны СССР на Польшу, Венгрию и другие страны этого региона нанесло огромный ущерб делу коммунизма и скомпрометировало местные компартии [426].
Предлагая простые решения для сложных внешнеполитических задач, Хрущев выражал их большевистским языком «передового рабочего», достигшего высшей партийной должности. Поначалу это привлекло на его сторону многочисленных номенклатурных работников, которые так же, как и он, происходили из рабоче-крестьянской среды и стали крупными партийными и советскими хозяйственниками, то есть теми, кто управлял промышленными областями, возглавляли большие предприятия, работали в центральном и областном управленческом госаппарате. Однако при первом же появлении неопытного и несдержанного в речах лидера страны на международной арене его прямолинейность начала создавать Советскому Союзу и его союзникам множество проблем. Чем больше напор и темперамент Хрущева брал верх над его первоначальной робостью, тем больше людей в партийной верхушке связывало с ним неудачи и срывы во внешней политике. Позже, когда хрущевская «революционная» дипломатия породит острые кризисы в отношениях с Западом, она начнет вызывать все больший скепсис и раздражение. И все чаще его тайные критики станут вспоминать с ностальгией об осторожной, макиавеллистской дипломатии Сталина. Но для этого понадобилось несколько наполненных бурными событиями лет.
Разведка в Женеве
Хрущев постоянно возвращался к речи Эйзенхауэра, в которой президент США обратился в апреле 1953 года к преемникам Сталина с призывом отказаться от сталинского наследия. Президиум ЦК воспринял эту речь как ультиматум, однако Хрущев твердо запомнил, на каких именно «четырех условиях» настаивал президент Эйзенхауэр: перемирие в Корее, урегулирование вопроса в Австрии, возвращение немецких и японских военнопленных из советских лагерей и принятие шагов по сдерживанию гонки вооружений [427]. К лету 1955 года Москва не только выполнила условия Эйзенхауэра по Корее и Австрии, но и предложила собственные инициативы по разоружению, которые, с точки зрения советского руководства, шли гораздо дальше того, что предлагал Вашингтон.
Решение германского вопроса не было включено в список условий, озвученных американской стороной, и это немаловажно. Западные державы давно не рассчитывали на заключение какого-либо соглашения по объединению Германии. Однако они были не прочь, как ранее Сталин, заработать на этой теме пропагандистские очки. Еще в начале 1954 года англичане предложили к рассмотрению план Идена. Суть его заключалась в том, что состав правительства объединенной Германии должен определяться путем свободных выборов [428]. Кремлевские политики отвергли план Идена, хоть это и подрывало кредит советских «мирных предложений» в Западной Германии и странах НАТО. После ареста Берии сама идея объединения Германии, тем более по западному сценарию, была для Москвы совершенно неприемлема. Благодаря информации, добытой советскими разведчиками, руководителям Кремля стало известно о том, что администрация Эйзенхауэра не готова к серьезным переговорам с СССР. Так оно и было на самом деле [429]. Тем не менее, несмотря на тупик в германском вопросе, в Президиуме ЦК надеялись, что им удастся внести раскол в ряды стран – участниц НАТО, заигрывая с правительствами Великобритании и Франции. Им было известно, в частности, что французское правительство, озабоченное антиколониальной войной в Алжире, было весьма заинтересовано в улучшении отношений с Советским Союзом. Действительно, под немалым давлением союзников Эйзенхауэр и его госсекретарь Джон Ф. Даллес были вынуждены согласиться встретиться в Женеве с новыми советскими руководителями [430].
Главной задачей Хрущева и его соратников, готовившихся к встрече, было выяснить, не замышляет ли администрация Эйзенхауэра агрессивной войны против Советского Союза. Для всех членов Президиума неожиданное нападение Гитлера 22 июня 1941 года осталось неизгладимым потрясением на всю жизнь. Они не могли позволить себе еще раз так просчитаться в оценке намерений врага, как просчитался когда-то Сталин. Другой