Однако разрыв с «большой ложью» сталинской эпохи еще не означал разрыва с коммунистической идеологией и революционным наследием. В образованной части общества преобладали социалистические умонастроения, жажда большей свободы в области творчества и культуры уживалась с искренней верой в справедливость и возможность возвращения к «ленинским нормам» [639]. 1956 год был лишь началом мучительной эмансипации от утопической идеи коммунизма [640]. Еще немало было идеалистов, которые рассматривали развенчание культа личности Сталина как возможность восстановить усвоенные из пропаганды, книг и кинематографа идеальные ценности первых послереволюционных лет, постулаты «истинного марксистско-ленинского учения». В конце трехдневного заседания московского отделения Союза писателей, после обсуждения секретного доклада XX съезду партии, собравшиеся в зале сами, по зову сердца, запели «Интернационал». Раису Орлову, члена партии и будущую диссидентку, переполнили эмоции: «Вот оно, наконец, вернулось настоящее, революционное, чистое, чему можно отдаться целиком» [641]. Марат Чешков, молодой московский интеллектуал, вспоминал: «Для меня, как и для большинства политически активной молодежи, марксизм-ленинизм оставался в своей основе незыблем» [642].
В отличие от провинции, в которой по-прежнему царила глухая тишина, в университетах Москвы и Ленинграда, а также в научных и культурных кругах двух столичных городов кипели споры. Когда Александр Бовин, впоследствии консультант Леонида Брежнева, приехал продолжать учебу в аспирантуре философского факультета МГУ после окончания провинциального университета в Ростове-на-Дону, он был поражен накалом демократических, антисталинских настроений в студенческой среде. Его смущал радикализм требований ударить по партийной бюрократии. Для него «социализм, партия имели самостоятельное значение, не сводимое к сталинским извращениям». На студенческих собраниях Бовин оправдывал применение Советским Союзом вооруженной силы при подавлении народных движений в Польше и Венгрии. Студенты пытались подвергнуть его обструкции, лишить слова [643]. Кстати, всего за год до этого на том же философском факультете, где спорил с радикалами Бовин, училась Раиса Титаренко, молодая жена Михаила Горбачева.
В основной своей массе партийно-государственная номенклатура, военное командование и руководство органов госбезопасности оставались убежденными сталинистами, но были вынуждены публично поддерживать курс Хрущева по разоблачению культа личности. Эти люди понимали, какой громандый ущерб критика Сталина нанесла незыблемости коммунистической веры. Дмитрий Устинов, отвечавший в те годы за военно-промышленный комплекс, а с марта 1965 года ставший секретарем ЦК КПСС, через двадцать лет после смещения Хрущева продолжал негодовать: «Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина» [644]. Для очень многих представителей военных, дипломатических кругов, руководителей промышленности критика Сталина была неприемлема потому, что она ставила под сомнение всю их жизнь и карьеру, бросала тень на миф о мудром вожде в период Великой Отечественной войны. Другие решили, что Хрущев и политическая верхушка страны просто хотят сделать из Сталина «козла отпущения». Генерал Петр Григоренко, будущий диссидент, прочитал доклад Хрущева на XX съезде с ужасом и отвращением, но еще долго продолжал считать, что нельзя было выносить сор из избы: «Нельзя устраивать канкан на могиле великого человека» [645]. Появился анекдот: «Что такое культ личности? – Это когда один человек плюет на всех. А разоблачение культа личности? – Это когда все плюют на одного, и в результате все ходят оплеванные».
Неразбериха в органах государственной власти и госбезопасности позволила процессу десталинизации идти спонтанно до поздней осени, без вмешательства сверху. Чиновники, отвечавшие за цензуру, пропаганду и средства массовой информации, пребывали в замешательстве. Их пугал критический настрой студентов и брожение в интеллектуальной элите. Но после осуждения сталинского террора никто не решался прибегнуть к репрессиям без команды сверху [646]. Только в ноябре 1956 года, когда советские войска подавили восстание в Венгрии, консервативное большинство аппарата вновь сплотилось и обрело волю к репрессиям. Вторжение в Венгрию подействовало как холодный душ на радикально настроенных студентов. По словам одного из них, радикалы-идеалисты осознали, что в своей стране они были совершенно одни. «Массы были одержимы шовинизмом. 99 % населения полностью разделяли имперские настроения властей» [647]. Многие представители интеллигенции, даже те из них, кто поддерживал кампанию по разоблачению культа личности, поспешили заявить о своей лояльности режиму. Им очень хотелось продемонстрировать, что у них никогда – ни раньше, ни теперь – не было никаких сомнений по поводу того, кто прав и кто виноват. Около 70 советских писателей поставили, добровольно или принудительно, свои подписи под «открытым письмом» к западным коллегам, в котором оправдывались действия СССР в Венгрии. Там стояли и фамилии тех, кто стал символом культурной оттепели: Эренбурга, Твардовского и Паустовского [648].
В декабре 1956 года Хрущев и члены Политбюро пришли к выводу, что брожение среди работников умственного труда и учащейся молодежи несет в себе угрозу политической стабильности [649]. Сотни, возможно, тысячи человек были уволены из научно-исследовательских институтов и исключены из высших учебных заведений. Для подавления инакомыслия органы госбезопасности провели аресты по всей стране. Власти восстановили квоты, ограничивавшие число студентов – выходцев из семей интеллигенции. Среди студенчества был повышен процент «рабоче-крестьянской молодежи» и лиц «с рабочим стажем» [650].
События в Польше и особенно в Венгрии напомнили советским руководителям, что поэты, писатели и артисты способны возбудить в народе страсти, грозящие восстанием против системы. В декабре 1956 года советских писателей призвали на Старую площадь в здание ЦК КПСС, где в течение трех дней шло разбирательство, напоминавшее суд инквизиции. С ними встретился Дмитрий Шепилов, наиболее литературно подкованный из советских руководителей; он поспешил развеять надежды писателей на права и свободы. Пока идет холодная война, заявил Шепилов, постановления партии 1946 года в области литературы и искусства останутся в силе. Константин Симонов пытался отстаивать позицию «искренности в литературе». Он осведомился, можно ли все же, учитывая новую линию XX съезда, печатать хоть немного «правды о том, что происходит» в стране. Шепилов ответил категорическим запретом. Как и прежде, сказал он, Соединенные Штаты используют все средства, в том числе в области культуры, чтобы подорвать идеологические устои советского общества. В этой обстановке литература должна полностью оставаться на службе партии и служить интересам безопасности страны [651].
Ссылка на холодную войну и внешних врагов будет еще несколько десятилетий оправданием для партийно-идеологического контроля над культурой и образованием в СССР. Мало