Для молодых интеллектуалов начала 1960-х гг. кубинская революция была долгожданной заменой далекой и канонизированной Октябрьской революции 1917 года. Кроме того, она давала обществу, уставшему от убийств и тирании, иллюзорную надежду на то, что революция может происходить без большого кровопролития. Благодаря Кубе советская внешняя политика, казалось бы, навеки скомпрометированная сталинским имперским цинизмом, вновь получила инъекцию революционного романтизма. Казалось чудом, что остров Свободы, находясь так близко от США, смог вырваться из зоны притяжения могучей сверхдержавы. Советские романтики и сторонники «возврата к ленинским нормам» уже не считали Латинскую Америку недосягаемым континентом. Среди поклонников Кастро было много комсомольских функционеров тех лет. «Теперь уже надо думать о том, – говорил съезду пропагандистов комсомольский вожак Сергей Павлов в январе 1961 года, – что вот-вот вслед за Кубой пойдут другие страны Латинской Америки. И уже буквально сейчас в Латинской Америке американцы сидят на бочке с порохом. Вот-вот будет взрыв в Венесуэле. В Чили массовые забастовки. В Бразилии, в Колумбии, в Гватемале – то же самое» [693]. Повальное увлечение Кубой не угасло даже после окончания ракетного кризиса. Когда весной 1963 года Фидель Кастро по приглашению Хрущева приехал с визитом в СССР, его повсюду приветствовали восторженные толпы советских людей.
Эрозия советского патриотизма
В душе многих образованных советских людей революционный романтизм многие годы спорил и состязался с привлекательностью Запада. Однако стоило кому-то из них выехать за пределы СССР, как сразу же становилось очевидным, насколько свободней, разнообразней и богаче может быть жизнь в обществе, где нет идеологического единомыслия, страха перед органами госбезопасности и всеобщей жесткой регламентации. Кинорежиссер Андрей Кончаловский, сын обласканного властями автора государственного гимна СССР, описал в мемуарах свою первую заграничную поездку на Венецианский кинофестиваль в 1962 году. Венеция, Рим и Париж. Это была первая поездка привилегированного молодого человека за границу, и впечатление осталось на всю жизнь. Великолепный венецианский Гранд-канал, исторические палаццо, веселое многолюдье и несметное количество огней, отели, где горничные в ослепительно белых передниках начищали до блеска медь дверных ручек, и прежде всего воздух свободы, отсутствие придавленности и раболепия – все это ошеломляло, повергало в смятение. Это смятение усугублялось сравнением увиденного с советским миром, его блеклыми красками, вечной нуждой, бытовым неустройством и официозными праздниками. Много лет спустя Кончаловский вспоминал: «Все мои последующие идеологические шатания и антипатриотические поступки идут отсюда» [694]. Позже Кончаловский эмигрировал на Запад, работал в Голливуде и вернулся в Россию лишь в 1990-е гг. после крушения советского строя. Многие в советских элитах испытали, подобно ему, культурный шок и заболели «западной болезнью».
Со временем советские люди стали ездить за границу не для того, чтобы помогать там «строительству социализма» и без романтических ожиданий. Для партийных и государственных функционеров, представителей культурной элиты, поездки за рубеж стали неотъемлемой частью их престижа и статуса, и прежде всего доступа к вожделенным материальным благам, которых не было в СССР. В начале 1960-х гг. даже возник официальный «молодежный туризм», по каналам которого нескончаемые вереницы комсомольских работников поехали за рубеж: за один 1961 год 8 тысяч молодых людей по линии комсомола и его «обществ дружбы» посетили Соединенные Штаты Америки, Великобританию, Швейцарию, Западную Германию и другие капиталистические страны [695]. Многие из них, побывав там, быстро убедились, что общество изобилия, которое Хрущев обещал советскому народу в будущем, уже существует на Западе. Михаил Горбачев из Ставропольского крайкома КПСС совершил свою первую зарубежную поездку в ГДР в середине 1960-х гг. В 1971 году, будучи первым секретарем крайкома, то есть номенклатурным работником высшего звена, Горбачев уже смог путешествовать по Италии с женой. Он взял напрокат автомобиль и объехал на нем Палермо, Рим, Флоренцию и Турин. Раиса Горбачева вела в ходе поездки социологические наблюдения, делая подробные заметки в блокнотах. В какой-то момент эти наблюдения так озадачили Раису, что она спросила мужа: «Миша, почему мы живем хуже?» [696]
Еще одним следствием культурных перемен в советском обществе стал резкий спад милитаризма и ура-патриотических настроений. Успехи в ядерных вооружениях вдохновили Хрущева в 1959 году на то, чтобы начать отход от практики всеобщей воинской повинности и длительной службы в рядах вооруженных сил – одной из основ милитаризации общества [697]. Все большее число молодых людей, в частности студентов, получали отсрочки, а то и вовсе освобождались от военной службы. В 1960-м и начале 1961 года были произведены значительные сокращения в личном составе Советской армии – на одну треть. Сотни тысяч юношей смогли получить отсрочки от призыва, а сотни тысяч офицеров оказались «на гражданке». С января 1961 года в высших учебных заведениях были отменены военные кафедры – правда, их восстановили в 1965 году, после смещения Хрущева [698].
«Мирные наступления» послесталинской советской дипломатии, радикальное сокращение армии и сворачивание пропаганды милитаризма привели к тому, что в обществе и культуре начали проявляться антивоенные и даже пацифистские настроения. Хотя советские кинофильмы, спектакли, литературные произведения и мемуары по-прежнему посвящались героям Гражданской войны и подвигам советских людей в Великую Отечественную, в них было все меньше официального пафоса и все больше трагического реализма и внимания к личности. Стала появляться «проза лейтенантов» – произведения писателей, прошедших войну и попытавшихся честно разобраться в том, что произошло тогда лично с ними и со всей страной. Начало этой прозе положил роман «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, опубликованном