Настоящий реквизит обещали выдать на генеральной репетиции, Колька Давыдкин, сжимая в руках черенок от лопаты, каждой клеточкой своего молодого организма завидовал заслуженному артисту. Вот это роль! Хотя, конечно, не факт, что он сам смог бы долго возлежать на аппетитной комиссарше без всякого движения.
Илья был в восторге от себя и от артистов.
– Прекрасно, прекрасно! Всем спасибо, на сегодня все.
Пошла череда репетиций. Давыдкин мучился вопросом: «Отчего революция Октябрьская, а празднуем в ноябре? Ведь непорядок, ради такого события нужно либо вернуть старый календарь, либо перенести праздник». Массовку дрессировали через день, отслуживший срочную старшина I статьи Артюхов быстро установил рабочий контакт с третьим помощником режиссера, и тот исправно бегал за портвейном. Понимал, без вдохновения игры не будет, и, похоже, просто побаивался получить в лоб за отказ.
Генеральную репетицию назначили на 5 ноября. Участников концерта освободили от занятий и с утра увезли в «Юбилейный». Быть артистом оказалось делом приятным, да и близким военному человеку, потому как артисты в театрах не работают и, упаси боже, не играют, а служат!
Концерт открывался сценой, в которой были задействованы курсанты. Всех переодели и раздали реквизит, Давыдкину достались полметровые клеша, бескозырка с затертой надписью на ленточке «Свирепый» и маузер в колодке. Илья волновался, как перед Страшным судом. В очередной раз проверив расстановку революционных матросов на баррикаде, он обреченно уставился на кресло с надписью «ГЛ. РЕЖ.» и, вибрируя потрохами, ожидал самого.
Наконец появился великий Толстопятов, его бережно, под руки усадили в кресло. Как и положено брахману, выглядел он колоритно – был глубоко не молод, с крепкой залысиной, выдающимся породистым носом и в огромного размера черепаховых очках. Вокруг него суетилась стайка молоденьких длинноногих нимфеток повышенной смазливости, с ярко выраженной грудью и острой интеллектуальной недостаточностью.
В гробовой тишине он осматривал сцену. Ему подали сигарету в длинном мундштуке и поднесли огоньку. Толстопятов несколько раз мощно затянулся и с брезгливостью произнес:
– А это что за кучка обреченных? Где блеск в глазах, где ярость благородная? Это же не революционная матросня, это стадо баранов на бойне.
Он повысил голос:
– Почему раненых нет?!
Беззаветно преданная ему группа гримеров ринулась бинтовать и мазать красной краской массовку. Командира не трогали, на кой хрен бинтовать убитого.
Комиссарша, поскрипывая новой кожанкой, поправляла на голове красную косынку, Колька стоял на самой вершине баррикады прямо над ней, одна рука на перевязи, в другой маузер.
Толстопятов поморщился:
– Ладно, это еще будем репетировать, а сейчас прогоним текст.
Текст, понятное дело, Маяковского, ведь революция без Маяковского – что клизма без задницы.
Комиссарша, скинув с себя подстреленного Эпштейна, отряхнула юбку, приняла позу «Родина-мать зовет», и зазвучал под сводами зала «Левый марш». Пиндюкова, всю жизнь игравшая кикимор и снегурочек, нутром чуяла – это ее звездный час, и выдавала до мурашков.
Толстопятов пару раз лениво хлопнул в ладоши и вся камарилья разразилась бурными аплодисментами. Движением брови ликование было остановлено.
– А давайте-ка попробуем в конце повторить первые строфы. И пусть их произносит вон тот, с маузером.
Давыдкину дали текст и ткнули пальцем. Держа маузер на вытянутой руке, сжимая текст раненой рукой, он несмело проблеял:
– Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
Слово, товарищ маузер.
Толстопятов был велик и мог смело править даже Маяковского.
– Ну что ж, ничего, ничего. Вот только юноше нужно посмелей, погромче. А где Иосиф Ильич?
Камарилья изобразила коллективное недоумение.
– Давайте еще раз прогоним сцену.
Массовку гоняли до седьмого пота, оно и понятно, как концерт начнешь, такое впечатление и останется. Каждый раз после того, как Коля Давыдкин произносил свой текст, Толстопятов интересовался, куда же все-таки подевался Иосиф Ильич. После шестого прогона коллектив массовки сроднился с Иосифом Ильичом, хоть так его никто и не увидел. Да и текст без этого «Иосиф Ильич» казался уже каким-то куцым, незаконченным.
Наконец приспел красный день календаря. Праздник был не формальный, не для галочки, настоящий был праздник. И народ должен был ликовать по-настоящему, а для этого мудрое правительство под руководством еще более мудрой партии объявляло 7 ноября выходным днем и в меру возможностей наводняло торговую сеть дефицитом. Даже в книжных магазинах появлялась художественная литература. Изобилия, как правило, хватало на полдня, а дальше уже и не нужно было, дальше народ уже гулял.
Слопав на завтрак сгущенку и праздничные вареные яйца, Давыдкин пошел зубрить текст. К полудню он достиг совершенства, и, отобедав густым флотским борщом, жареной картошкой с котлетой и компотом из сухофруктов, Коля почувствовал внутреннюю готовность к предстоящему лицедейству.
В спортивно-концертный комплекс «Юбилейный» их привезли за два часа до начала. Третий помощник режиссера организовал переодевание и грим. До начала оставалось больше часа, и Колька в заломленной на затылок бескозырке, с рукой на перевязи и маузером на боку решил провести рекогносцировку. Прометая полы роскошными клешами, он зашел под трибуны, где были устроены гримерки для артистов. Давыдкин оцепенел: столько известных людей в одном месте! Он заглянул за дверь с надписью «Самоцветы» – офигеть, вот они живые! Так и стоял с отвисшей челюстью, пока симпатичная блондинка не обратила на него внимание.
– О, морячок, заходи!
Коля несмело зашел в комнатку. Блондинка жестом пригласила его сесть.
– А ну, Петрович, налей-ка балтийцу.
Взрослый дядька с волосами до плеч и роскошными усами отложил в сторону саксофон, послушно плеснул в стакан водочки и пододвинул бутерброд с колбаской. Коля молча выпил, как откажешь таким людям, и закусил. Молча встал и пятясь вышел в коридор. Вот дела, расскажу мужикам, не поверят. Дальше были гримерки ансамблей «Ариэль», «Верасы», «Пламя», «Веселые ребята». К известному певцу Лобзону его не пустили, а у не менее известной певицы Мотару ему не понравилось – цыганский табор какой-то и не поднесли. От новых знакомств и выпитого Давыдкин находился в состоянии легкой эйфории, и тут он уткнулся в дверь с табличкой «Народный артист СССР К. Лаврушин». Это был его любимый артист, и пройти мимо он не мог. Коля постучал в дверь, выглянула гримерша.
– Вы к кому?
Коля демонстративно поправил маузер.
– К Кирилл Юрьичу!
Он отодвинул в сторону тетку с кисточкой и пудрой в руках и решительно вошел. Перед ним в кресле сидел Лаврушин, уже загримированный под Ленина, повернувшись вполоборота, он с интересом изучал явление. Давыдкин вытянулся в струнку и по-военному произнес:
– Кирилл Юрьич, мое восхищение!
Боднул головой и обдал народного свежайшей винно-водочной амброзией. Слегка поморщившись, Лаврушин