В нескольких футах от них журчит ручей, сдерживаемый берегами, из которых он выйдет, как только начнется дождь. Наверху каркает ворона, и ей отвечает один из ее сородичей. Все вороны в кампусе – родственники. «Как и мы», – думает Роджер и снова поражается тому, насколько эта мысль кружит голову.
Доджер садится на скамейку, почти всем весом опираясь на ладони, крепко обхватившие край скамейки, как будто она снова ребенок и держится за нее, чтобы не свалиться. Ум Роджера мечется, подыскивая слова, которые можно применить к этой ситуации (а найдя, отвергает их и ищет другие, лучшие, достаточно сильные). Доджер при этом будто скользит туда-сюда по собственной ленте времени, выискивая тот психологический возраст, в котором она сможет лучше всего справиться с новой реальностью.
Наконец она еле слышно говорит:
– Я была права.
– Ты была права, – соглашается он.
– Мы брат и сестра.
– Да.
– Мы не… правильные. Мы другие. Что-то в нас было создано, а не рождено.
– Да, – повторяет он. Сейчас лучше всего позволить ей самой пробираться сквозь слова. Он был бы слишком точен, а сейчас это может убить их обоих.
– Все это время… мы искали друг друга, потому что нас не должны были разлучать. Тот, кто организовал наше усыновление, не должен был нас разлучать.
В ее голос просачивается нотка гнева. Как они посмели? Как посмели какие-то бюрократы давным-давно решить, что заполнение пустых мест в двух семьях важнее, чем сохранение уже существующего единства, скрепленного кровью, костями и водами материнской утробы? Они оба любят – и всегда будут любить – свои приемные семьи, и она не может себе представить, что отказалась бы от своей семьи, так же как не может попросить Роджера покинуть свою, но если ты что-то любишь – это еще не значит, что это что-то нужно было создавать. Они бы не любили этих людей, если бы их не отдали в эти семьи. Одна из их семей могла бы найти другого ребенка, полюбить его, дорожить им, окружить его заботой, а они с Роджером могли бы расти вместе, как и должно было быть с самого начала.
– Наверное, не должен был, – говорит Роджер.
Он много читал о законодательстве об усыновлениях и о психологии усыновления. Он считает, что один из самых бескорыстных поступков, который могут совершить родители, – отдать своих детей на воспитание и заботу кому-то другому. Он никогда не жалел о том, что не знал свою биологическую мать. Она любила его настолько, что отдала его людям, которые любили его еще больше. Однако сейчас он хотел бы задать ей несколько вопросов. Например, знала ли она, что у нее будет два ребенка, а не один.
Одобряла ли она, что детей разлучат. Была ли это ее идея, думала ли она: «Если у меня не будет этой семьи, то и у вас не будет», – когда смотрела на двух пурпурнолицых кричащих новорожденных и с готовностью подписывала бумаги, которые отправили их на разные концы континента.
Он не уверен, что хочет узнать ответы.
– Мы действительно брат и сестра.
– Да.
Он понимает, что Доджер еще долго будет топтаться на этом месте: с ней такое иногда случается – она неспособна двигаться дальше, пока не вскроет навязчивую мысль, чтобы добраться до мягких частей, спрятанных внутри. Это была ее идея, ее надежда, и все же именно она ошеломлена, узнав, что все это правда; именно она не может себе представить, что ее математика будет настолько реальной, насколько она всегда хотела ее видеть.
Но может быть, дело не в родственной связи. Возможно, ее шокирует мысль о лежащей в ее основе странности, о подтверждении того, что их квантовая запутанность имеет какую-то биологическую природу. Они близнецы, и они не близнецы, они нечто большее. Это должно пугать. Может, так и будет, когда пройдет первый шок.
Роджер садится рядом, но слегка откидывается на спину, чтобы оставить между ними как можно больше пространства. С этого угла ему хорошо видно ее лицо. Он видит, как ее щеки дергаются от напряжения за долю секунды до того, как выражение нейтрального недоумения сменяется улыбкой, подбородок наклоняется вниз, а глаза обращаются вверх, и все меняется.
– Думаю, теперь ты не сможешь от меня избавиться, да? – спрашивает она, и в ее тоне есть что-то похожее на смех и одновременно на слезы, и на что-то третье – глубокое, первобытное и чистое. Он жаждал услышать эту ноту в ее голосе всю свою жизнь, хотя пять минут назад даже не знал, что это возможно, а пять часов назад не знал, что она нужна ему так сильно, а время – это понятие, придуманное людьми, которые не хотели, чтобы все происходило одновременно. Время не имеет значения.
– Не смогу, – говорит он и придвигается ближе, схлопывая пространство между ними.
Она прижимается головой к его плечу, и ничто никогда не помещалось там так идеально; ничто никогда не было предначертано столь же явно.
Все идеально.
Все обречено.
Последствия
Лента времени: 21:33 PST, 8 декабря 2008 года (вечер того же дня)
Пришел дождь. Беркли отмывается от грехов, погребенный под настолько плотным потоком воды, что он похож на движущийся серебряный занавес; кажется, что мимо окна вот-вот в блаженстве проплывет рыба, которую буря подняла в воздух. Буря превратила обычный мир в нечто из детской книжки, в серебряный осколок страны Под-и-Над.
Смита не обращает внимания на погоду; человек для природы все равно что букашка, природе нет дела до того, чем занята Смита, и, кроме того, Смита в помещении. Она одна в лаборатории. Ей это нравится; нравится тишина, гулкое эхо собственных шагов, ей комфортно сознавать, что