— Уходите прочь, пока жандармов сюда не вызвали! — продолжает Морэл, переходя к угрозам, а ярость не просто вспыхивает, а смешивается со страхом.
Только местной полиции мне для счастья не хватало. Вот так полечила больных! Безумие! Дурдом кай-то!
— Господа! — окликает нас один из людей неизвестного больного.
Он уже стоит у окна кареты и, видимо, выслушав что-то от всего господина, спешит обратиться к нам. Говорит нервно, встревожено, спешно топая в нашу с наставником сторону.
— Хозяин желает найти другое приемлемое место для осмотра и лечения… Лекарь Бартон, — обращается к нам, но, ввиду ситуации, живо делает вид, что говорит лишь с наставником. — Допустимо ли это для вас, уважаемый?
Наставник косится на меня с вопросом в глазах. Я еле заметно киваю — выбора всё равно нет.
В гадкую лечебницу нас не пустят, видимо, даже помирать прямо здесь будем, а больной нуждается в помощи. Да и нам необходим ночлег и отдых после долгой дороги и веселого приема.
— Допустимо, — соглашается наставник, прочитав все по моим глазам, и люди таинственного больного тут же предлагают следовать за ними.
Они запрыгивают на лошадей, а мы с наставником возвращаемся к своей потрепанной повозке под мерзкие взгляды местных лекарей.
— Да уж, докатились, лекарь Бартон, вы теперь под каблуком у девки, не знающей своего места! — еще и выкрикивает лекарь, и все… Мир в моих глаза в момент краснеет, будто его накрыли алой тряпкой.
Готова уже на лоскуты этого лекаря порвать, но наставник останавливает одним легким жестом.
— Оливия, вам нельзя сейчас влипать в скандалы, — напоминает мне, успокаивает, хотя это его оскорбили.
Оттого еще обиднее, но эмоции все же беру под контроль, и, кинув взгляд в лекарей, на лицах которых прописано чувство триумфа. И не только это. В их глазах есть что-то еще: страх, зависть, желание немедленно все это остановить. Будто во мне они видят угрозу. Будто жаждут, чтобы лекарь немедленно отказался от меня, поставил на «место», а он напротив говорит:
— Пойдемте, Оливия, среди дураков нам делать нечего, — еще и защищает, отчего в носу начинает щипать.
Кидаю на местных последний взгляд, полный разочарования и осуждения, а затем окончательно забираюсь в повозку. Но даже когда она трогается следом за всей процессией, я чувствую липкие, гадкие взгляды, и знаю… Это еще не конец.
Но хуже всего то, что мне есть что ответить, что я хочу ответить, но вынуждена молчать, чтобы не усугублять эту ситуацию. Сколько? Сколько еще мне предавать себя, подыгрывая местным правилам?
Это какое-то безумие, но сейчас я отвечаю не только за себя, но и за наставника, который и так уже страдает из-за того, что не отказался от меня.
И поэтому молчу, велю своему внутреннему голосу затихнуть и стараюсь концентрироваться на внешних вещах.
— Так что там с больным? Какой предварительный диагноз? — спрашиваю у наставника, когда мы, наконец, отъезжаем достаточно далеко.
— Ох, леди Оливия, вас заботит лишь больной, а не то что вас выгнали? — вздыхает наставник.
Отвожу взгляд, чувствуя, как щёки горят от гнева на весь этот мир и на себя саму. И все эти чувства какие-то новые, более острые, чем прежде. Точнее, такую остроту они набирали лишь тогда, когда Кайрон выводил меня из себя, и больше никогда.
Так, а он какого черта пришел в голову? Тут же выкидываю из мыслей мусор и возвращаюсь к настоящей трагедии.
— Я не отрицаю обиды, — говорю с наставником честно, как всегда. — Но за вас мне куда обиднее. Из-за меня вы попали в неприятности, и будет правильным, если наши пути разойдутся.
Произношу слова и чувствую, как застывает сердце. Это страх. Страх того, что сейчас он одумается и оставит меня, а я уже привыкла к его поддержке и работе вдвоем, как с отцом. И все же, я поступаю правильно — нельзя, чтобы кто-то страдал из-за моих амбиций. Тем более такой хороший человек.
— Позволь мне решать, что для меня, старика, правильно, а что нет, — отвечает он с улыбкой, от которой на сердце становится легче.
Мы движемся недолго. Вскоре процессия останавливается у небольшого дома на отшибе. Слезая с повозки, замечаю странное ощущение — будто за нами следят. Оборачиваюсь, вглядываюсь в пустынную дорогу, но никого не вижу. Однако чувство остаётся, поселяется где-то между лопатками неприятным холодком.
— Тут не дворец, но других свободных домов не нашлось, — сообщает один из охранников.
Дом действительно скромный — типичная деревенская постройка с соломенной крышей, небольшими окнами и покосившимся крыльцом. Вокруг запущенный дворик, заросший сорняками, потрескавшийся колодец и старый плетень. Место выглядит обжитым, но едва ли ухоженным — словно жильцы уехали недавно, оставив все на произвол судьбы.
Мы с лекарем переглядываемся и киваем друг другу. Не дворец, но для лечения подойдет.
— Сначала подготовим комнату для больного, — сообщает Бартон, и наши сопровождающие начинают хлопотать, перенося какие-то вещи из кареты в дом.
Проходит почти час, прежде чем меня зовут внутрь. Вхожу в небольшую комнату, где на кровати, застеленной свежими простынями, лежит больной.
И в этот момент, черт возьми, я понимаю, к чему была вся эта суета…
Глава 40. Вера
На кровати лежит пожилой мужчина, лет шестидесяти-семидесяти, с аккуратно подстриженной седой бородой и глубокими морщинами на лбу. Одет скромно, но ткани добротные, недешевые. Судя по перстню на руке — человек состоятельный, возможно, торговец или землевладелец.
Дыхание его тяжелое, с присвистом, а лицо покрыто испариной, несмотря на прохладу в комнате. Каждый вдох дается ему с трудом, будто грудь сдавливает невидимый обруч.
— Наконец-то. Вот и вы, — шепчет он, увидев меня, силится улыбнуться, но это дается ему с трудом, а в серых, будто погасших глазах грусть и похоже безысходность.
— Тоже боитесь проклятых богами? — вдруг спрашивает он, не дав мне даже ответить на его приветствие.
Странный вопрос, от того молниеносно перевожу взгляд на наставника. Пациент теряет рассудок, или в этом мире и такое бывает?
— Другие лекари поставили господину Дайму диагноз «вечной жажды», — сообщает мне Бартон, и я смутно припоминаю, что уже читала о чем-то подобном в его заметках, но мало