Пришлось потрудиться, чтобы не показать эмоций, хотя за годы работы в своем мире сдержанность стала привычкой, но здесь же я будто проживала жизнь заново. Скорее всего, дело в новом теле, в новом гормональном фоне, присущему этому возрасту, в котором я сейчас нахожусь. И потому некоторые мои реакции становятся более яркими, чем мне бы хотелось, но опыт помогает переключить внимание собеседников так быстро, чтобы они ничего не успели заметить.
— Как долго это продолжается, господин Дайм? — начинаю опрос и узнаю много деталей: о том, что постоянно хочет пить и есть, но при этом он худеет; о том, что порой трясутся руки и темнеет в глазах. Затем, следуя закону, использую обнаруживающий хвори артефакт, которым обычно лекари мужчины «осматривают» женщин, а тот светом указывает на сбои в организме, в области тех или иных зон. В нашем случае камень мигает, как новогодняя гирлянда, только настроение, увы, противное от праздничного.
Мужчина болен и серьезно, но в чем именно дело, я пока сказать не могу — мало данных.
— Ну что, вы как и все скажете мне, что конец мой близок? — Больной своим прямым вопросом вырывает землю прямо из-под ног, но я виду не подаю.
— Я не спешу с выводами, мне нужны еще исследования.
— Будем надеяться, недаром о вас говорят так много хорошего, — говорит мужчина, а в его выцветших глазах столько боли и надежды, что смотреть трудно, но я не отвожу взгляд и заставляю себя мягко улыбнуться в ответ.
В моей практике пациенты тоже умирали — бывало, что на операционном столе, и это оставляло не просто след, не шрам, а долго не затягивающуюся рану. Привыкать к тому, что врачи — не боги, а лишь грамотные инструменты, нас учили с университетской скамьи, и ко многому душа постепенно очерствела, но вот такие взгляды… Будто провожает в последний путь — к ним невозможно привыкнуть даже через сто лет вечной практики.
— Отличное решение, господин Кайм, отдохните, а мы с лекарем Бартоном пока подумаем над поиском решения, — говорю ему и, подарив легкую улыбку еще раз, тихо выхожу в коридор.
Наставник выходит следом. Выглядит мрачным, почти поникшим, а ведь он тоже наверняка видел не одну смерть, а некоторые так и не смог забыть, особенно…
Обрываю мысль, чтобы не позволить себе уйти в чувства и использовать холодный рассудок, и, зайдя в другую комнату, начинаю обсуждать с наставником эту странную мистифицированную болезнь, читаю записи, и что-то проясняется, но кое-что остается все таким же смутным. Уставшая, откидываюсь на спинку стула и только сейчас понимаю, что не ела так давно, что аж живот урчит. Но и вставать слишком лень, потому решаю немного передохнуть, а потом уж спасать свое бренное тело от голода.
— Нельзя так, леди Оливия, — журит наставник, доставший из узла что-то вроде термоса.
— Кто бы говорил, наставник Бартон. Вам тем более нужно беречь здоровье, но вы еще куда более отчаянный, чем я, — шучу в ответ в надежде, что легкий юмор разгонит черные тучи над головой и этот густой, будто бы пропитанный безысходностью воздух из маленькой комнаты, но увы…
— У вас нет идей? — спрашиваю я, а он, налив чай, отчего-то смотрит на меня, да так, будто идей ждет от меня.
Да, мы работаем в паре, и часто вдали от чужих глаз вдвоем обсуждаем болезни, лекарства, динамику назначенных лечений. Но в том-то и дело, что вместе, а тут он смотрит так, будто знать должна именно я.
Это и льстит, и пугает, и огорчает одновременно.
— Я этой болезнью не занимался, леди Оливия, но ученые умы Асдевиля год назад постановили, что выхода оттуда нет. В среднем три года, затем чаще всего кома, потом смерть, — с грустью произносит он то, что я уже и так прочитала сто раз в его весьма четких и структурированных записях в кожаном блокноте, больше похожем на книгу. Такое бы в рамку поставить в музей.
— Но вы же умеете думать шире обычного? — вдруг добавляет лекарь.
— Вы меня переоцениваете. В конце концов, это я ваша ученица. Умнее вас мне не быть, — говорю ему, ибо чувствую какую-то несправедливость в нашем тандеме. А еще обиду за то, что меня начинают признавать без него. А это как будто неправильно, это обидно даже мне, а уж каково может быть ему?
— Леди Оливия, давайте не будем притворяться, что с самого начала не знали, что мое наставничество — просто ширма для обмена опытом и знаниями. Мои в данном случае бесполезны, а ваши могут помочь, — говорит он, поднимая мой упавший боевой дух, а затем, заглянув в глаза без злобы, без горести, добавляет: — Вы беспокоитесь за меня, я это вижу, Оливия. Но помните: человек может быть сильнее представлений о нем. Неужели думаете, что я, как и остальные, стану соревноваться с вами? Вы сами сказали, что у нас общая цель. Лишь трус будет мешать успехам другого, вместо того чтобы учиться у него. Может, боги послали не только меня вам как наставника, но и вас мне, как наставницу, — говорит он, окончательно вышибая землю из-под ног. Но в то же время его слова возвращают то, что угасало. Медленно, постепенно и незаметно для самой меня. Веру в себя, потерю которой я старалась спрятать за агрессией и отвлечением.
— Спасибо, наставник. — Меня только и хватает на пару слов, выдавленных с искренностей благодарностью и хрипотой.
Смотрю ему в глаза еще раз, чтобы увидеть в их отражении то, что мне сейчас нужно. «Не сдавайся». И вновь беру записи. Нет, я не уверена, что в этот раз справлюсь.
Вера в себя — это нечто иное. Это вера в то, что, каким бы ни был исход, ты сделаешь все, что возможно, а потом справишься с последствиями. Вера в себя — это способность идти, даже когда страшно. И потому я вновь и вновь листаю записи о «проклятии жажды».
Читаю о других похожих хворях, делаю собственный список болезней из нашего мира, которые в этом могут попросту не иметь названия и сравниваю. Сравниваю, пока в голове не щелкает простая истина!
— Мне нужны еще кое-какие исследования! — решаю я, и