Катержина не сразу приметила на другой стороне улицы женщину с корзиной, полной свежей зелени.
– Доброго здоровьица! – подала голос владелица корзинки.
– И вам не хворать, – с готовностью ответила Катержина.
– Вижу, к пани Горегляд ходили.
– Ходила.
– Сильное горе-то было?
– Сильное. Но теперь все будет хорошо. Душа свободна, аж петь хочется. На рынке сластей наберу, давно не ела – в горло не лезло ничего! Зато теперь… – Катержина мечтательно прикрыла глаза.
– А может, вы меня до рынка довезете? – попросила горожанка. – Боюсь, зелень увянет, пока дойду, тогда дорого не дадут…
– С великой радостью!
Ослик застучал копытцами в сторону рыночной площади. Незнакомка села плечом к плечу с Катержиной, и после обмена любезностями разговор снова зашел о пани Горегляд.
– Она, конечно, помогает страждущим, но уж больно жуткая… как неживая, – поежилась Катержина, – и глаза… черные, словно зрачков нет вовсе! Никогда таких не встречала.
– Да что там зрачки – сердца у нее нет, вот что я вам скажу! – горячо подхватила торговка зеленью. – Все это знают. Уж коли можешь от людей горе отводить, добро вершить, так делай, не жди великой мзды! Ну или войди в положение, прими, что несут бедняки. А ей, вишь, золото только подавай!
– А вы сами-то бывали у пани Горегляд?
– Матерь Божья миловала, – торговка перекрестилась, – а вот сестрица моя ходила. С адским трудом денег набрала. Муж-то у нее пьющий был. Сын уехал на заработки и сгинул. Хоть самой камень на шею да в реку…
– Помогла?
– А то! И сын вернулся, и муж пить бросил.
– Ну так не зря, стало быть, денег собирала?
– Так-то да… но пани Горегляд могла бы по доброте душевной и скидки делать. Люди бы ее больше любили и, глядишь, помогали бы чем, раз дочка ее уехала. А то пани все одна да одна. Слуг постоянных нет, боятся.
– И дочь такая же?
– Что вы! – махнула полной рукой торговка. – Милая девушка, добрая, веселая, отзывчивая. Бедняжка, не повезло ей с матерью, не досталось ни радости, ни улыбки, ни слова доброго. Но есть божья справедливость на свете! Дочка у пани замуж вышла недавно. Очень удачно. То ли в Выжград, то ли в Гаравию, не упомню.
– А сам пан Горегляд где?
– Не ведает никто. Может, извела она его, – понизила голос торговка и оглянулась на дом пани Горегляд. – Иль сбежал, что немудрено. Пани приехала сюда на большом возу. Никто не знает, что она привезла с собой. И дочка с ней была, и еще служанка – видать, чтоб за малышкой смотрела, пока пани свои делишки творит. Городской голова только рад был дом ей продать. Поначалу она тихо-тихо жила, даже на рынок ни разу не заглядывала, все служанку посылала. И в церковь тоже не ходила. Посудачили люди да и забыли. Мало ли кто в город приезжает. А потом она как-то узнала, что у головы нашего горе приключилось: дочь единственную бродячие циркачи увели. Да не просто увели, а мысли крамольные в голову вложили. Она прокляла всю свою родню, сбережения отцовские украла и сбежала с ними в канун Пасхи.
– Ох, упаси Богоматерь! – Катержина схватилась за щеку, будто у нее больной зуб стрельнул. – И что, так навеки и сгинула?
– Ну что вы! Догнали их стражники, циркачей в острог закрыли, но денег при них не нашли. И это полбеды! Денег наш голова всегда раздобудет, не впервой. А вот умом девица тронулась! И это было отцу хуже смерти. Так что, – торговка поправила пучки зелени в корзинке, – обратился он к пани Горегляд и услугу ее оценил очень высоко. Тут и пошла молва, и золото рекой потекло. А пани все мало.
Ослик, старательно обойдя лужи, свернул в проулок. Лишь тогда пани Горегляд, все это время следившая за голубой повозкой, отошла от окна.
Это была совершенно другая, большая и светлая комната с высоким потолком и красивыми резными панелями на стенах. Катержина очень удивилась бы, попав сюда после мрачного зала, где пани Горегляд принимала просителей. В центре комнаты высились огромные, в два человеческих роста, песочные часы в кованом обрамлении. Только в них был не песок, а крупные сияющие шарики размером почти с куриное яйцо – в верхней части часов и неровные куски угля – в нижней. Пани Горегляд высыпала золотые монеты из кошеля селянки в глубокую каменную чашу с носиком, отложила несколько, а чашу поставила голыми руками прямо в пылающий камин и прошептала заклинание. Когда в ней образовалась сияющая жижа, пани Горегляд бросила туда же восковой катышек, что сделала Катержина, потом, сняв емкость с огня, забралась на кованую лесенку у часов и вылила расплавленное золото в небольшую дыру в крышке. Огненная струя попала на один из сверкающих шариков, тот с шипением растаял и протёк в нижнюю часть часов, затвердев там и превратившись в еще один уголек.
Пани Горегляд, не сверяясь с витиеватыми золотистыми буквами, выгравированными на стекле в нижней части часов, прошептала слова заклинания-бедогона. Слишком давно и слишком часто она их произносила.
Под часами что-то скрипнуло, и вдруг раздался очень громкий металлический удар. Потом еще один и еще. Вздохнув, пани Горегляд, как ребенок – вслух, тыча пальцем в стекло, – пересчитала оставшиеся шарики:
– Четыре… пять… семь… девять. Дольше тянуть нельзя.
Она натужно закашлялась и, вытерев рукавом кровавую слюну, села за стол у окна. Черное перо, которым она старательно выводила слова на кусочке пергамента, словно не от птицы взятое, совершенно не отражало света. Близоруко сощурившись, пани Горегляд перечитала написанное, встала и вышла, плотно прикрыв дверь.
Чердачная лестница истошно скрипела под грузными шагами, но пани Горегляд не обращала внимания на жалобы старого дерева. Наверху ее встретили, радостно гукая, иссиня-черные выжградские голуби – лучшие почтари по эту сторону Жатарских гор. Она взяла ближайшего, приладила к красной лапке послание и отпустила птицу к высоким облачным башням на горизонте.
В последующую неделю в ее резные двери стучались десятеро. Но пани подняла цену втрое. Разочарованные люди, втихомолку проклиная Горегляд, уходили искать недостающее золото. С каждым разом она все дольше думала, стоит ли отводить горе от человека, мнущегося на пороге. Двигалась она медленно и постоянно угрожающе кашляла, пугая и без того обомлевших посетителей.
А на восьмой день