Пани Горегляд словно окаменела на пороге. Даже кашель, ее постоянный в последнее время спутник, притаился в недрах больной груди.
– Здравствуй, мама! – светло улыбнулась беременная, раскинув руки для объятий. – Я хотела сделать тебе сюрприз, но быстрее ехать было опасно.
– И тебе здравствовать во все времена, Яруна. Входи. Осторожнее на лестнице.
С этими словами пани Горегляд отвернулась и ушла в дом. Руки Яруны разочарованно поникли, а ее слуги осуждающе переглянулись.
Поговорить удалось только за ужином. Пани Горегляд отослала слуг и сама принялась ухаживать за дочерью.
Стол, которым в свое время неистово гордился королевский столяр-краснодеревщик, вовсе не ломился от яств. На ужин было немного свежих фруктов, жареные перепелки, ядреный выжградский сыр, который сама же Яруна и привезла в подарок, ржаные булки, засахаренные желтки с ванилью и кувшин легкого розового вина.
– Скоро рожать? – ровным голосом спросила пани Горегляд после того, как они с дочерью выпили по первому бокалу.
– Недели через две, может быть три. Муж дал денег побольше и сказал, чтобы взяли лучшую повивальную бабку и ни в чем себе не отказывали, – Яруна довольно прищурилась, взглянув на свечи. – Он у меня такой внимательный, такой… счастливее меня нет на всем свете! Но скажи наконец, зачем ты так срочно меня вызвала?
– Ты должна принять мой дар и мою жизнь.
– Что? – Яруна выпрямилась, как в детстве, когда ее резко шлепали по спине за плохую осанку.
– Я тянула как могла. Но времени не остается. После ужина я покажу тебе Часы.
– Да видела я твои жуткие Часы! Еще в детстве, которого у меня не было! – вспыхнула Яруна.
Удивление пани Горегляд, как обычно, выразила лишь легким движением бровей:
– Надо же. Я думала, что ты уважала мои просьбы и запреты.
Кружевная салфетка, отброшенная Яруной, чуть не попала в пламя свечи. Туда же полетел серебряный десертный нож. Яруна впервые в жизни закричала на мать:
– Я очень старалась уважать! Я мечтала, чтобы ты хоть раз мне улыбнулась, похвалила, обняла! Мне хотелось живую маму, а не колдунью с каменным сердцем, которой в глаза все кланяются, а за спиной проклинают! Я только в Выжграде и жить-то начала, а мне скоро двадцать!
Пани Горегляд молча встала:
– Пошли.
Оставив дочь в растерянности, она не оборачиваясь покинула комнату.
Когда Яруна вошла в комнату с Часами, пани Горегляд жестом приказала дочери сесть в огромное мягкое кресло, но сама осталась стоять.
– Ты видела Часы, но мало что знаешь. Они удерживают этот мир на краю пропасти. Здесь примерно пять тысяч отведенных бед. Ты и сосчитать до стольки не сможешь без запинки. Я заплатила высокую цену за помощь людям, которые, – пани Горегляд вздохнула, – обвиняют меня в жадности. А я беру себе только малую часть, остальное уходит на бедогон. С первой отведенной беды я перестала улыбаться, радоваться, дарить любовь и чувствовать боль. Ты была слишком мала, чтобы запомнить, как мы вместе смеялись.
– Но… – Яруна теребила бархатные подлокотники, тщетно пытаясь быть такой же спокойной, – почему именно ты? Бабушка заставила?
– Нет. Она просто рассказала мне, как можно служить миру и добру. И что далеко не всем это дано. Отводить беды – великий дар, великая честь и великое проклятье. Единожды приняв его, несешь до самой смерти. А еще каждый бедогон отбирает крупицу твоего здоровья.
– Зачем же ты согласилась? – искренне удивилась Яруна.
– Жалела всех горемычных. Даже, – пани Горегляд горько усмехнулась, – запаршивленных кошек.
– А меня не пожалела…
– Не гневи Богородицу, дочка! Ты ни в чем не знала отказа! И не смей равнять свою детскую скуку с сотнями и тысячами настоящих бед!
Яруна отвела взгляд. Она долго молчала, поглаживая живот.
– Поверь, это счастье… – тихо заговорила пани Горегляд, – когда можешь в чем-то помочь своему дитяте в миг его крайней нужды. А я познаю это каждый раз, когда отвожу чье-то горе. Да, ценой золота и своего здоровья, ценой людской нелюбви, но это честно. Равновесие добра и зла – вот на чем держится этот мир. За наш край, от Жатарских гор до левого берега Брагвы, отвечают Горегляды. И мы еще ни разу не оставляли Часы без присмотра. Три века они у нас.
– Иными словами, – сказала Яруна, – в семье Гореглядов уже три века нет счастливых детей, потому что их матери делают счастливыми других?
– Почему же. Можно не принять дар: уехать, спрятаться и жить обычной жизнью. Как моя старшая сестра.
– У меня есть тетка? – распахнула глаза Яруна.
– Да. Только я не знаю, где она. В мире много укромных мест.
– Так давай тоже уедем! Мамочка, пожалуйста! Нам хватит денег, чтобы поселиться в дальних краях, мой муж все поймет и поможет! Прошу! – Яруна старательно прятала слезы, но отблески огоньков предательски ярко плясали в больших мокрых глазах. – Я хочу обнимать и любить своего малыша, хочу с ним смеяться, хочу, чтобы он вырос счастливым! Я хочу, чтобы у него были братики и сестрички… Мама, пожалуйста!
Пани Горегляд молчала и смотрела мимо дочери на Часы с последним сверкающим шариком. Потом пани еле слышно сказала:
– Я слишком поздно приняла эту ношу от матери. Она, удрученная отказом сестры, тянула до последнего, тоже меня берегла. А зря. Умерла в муках. Дар удерживает тело по эту сторону смерти. Чем раньше он передается, тем легче с ним жить. Безрадостность – невеликая цена за долгую жизнь, полезную для мира. Если я отведу еще хоть одно горе, то умру. Если просто передам дар, смогу еще понянчить внука.
– Вот и не отводи! Давай просто оставим Часы здесь и уедем!
– Дар надо передать, иначе нельзя.
– Да почему же? – надрывно закричала Яруна и тут же прикрыла рот рукой. – Прости. Я слишком устала с дороги. Нужно отдохнуть.
– Да, конечно, – сдержанно кивнула пани Горегляд. – Отвести беду стоит двадцать золотых, пять из них можно оставить себе. Человек не должен ничего говорить вслух – только доверить мысли огню. Свеча для огня нужна особая, из белого жатарского воска с лавандовым маслом. Воск требуется смешать с кровью просителя, много не надо, достаточно десяти капель. Слова бедогона писаны на Часах. Ковш для плавки золотых нужно беречь – он из соляных