– Зачем ты мне это говоришь? Я не собираюсь превращаться в тебя!
– Знаю. Просто вырвалось, – пани Горегляд попыталась улыбнуться, но получилось криво…
…Яруна крепко обняла мать, словно хотела отдать ей хоть немного тепла и жизненных сил, а потом ушла к себе в комнату.
Она долго плакала и никак не могла успокоиться, но в конце концов утерла слезы и достала перо и пергамент.
Писала она почти до рассвета, вымарывая целые строки и начиная заново.
Почтовый голубь улетел, как только полиняло небо на востоке. А Яруна долго ворочалась и уснула, когда сквозь тонкое кружево занавесок уже протиснулось солнце.
Перед завтраком, пока служанка одевала ее, Яруна шепотом спросила:
– Паулинка, ты меня любишь?
– Вот спросили так спросили, госпожа! – хихикала рыжая, споро, но бережно завязывая многочисленные тесемки на платье.
– Все для меня сделаешь?
– Хоть в прорубь головой! – серьезно ответила Паулинка, которая словно почувствовала, что для шуток не время.
– В прорубь не надо, но дело не легче…
– Пугаете, госпожа.
– Маму хочу увезти.
– Фух! Вот нашли тоже заботу! Карета-то наша вон какая громадная, хоть три мамы поместится, – повеселела Паулинка.
– Ты не поняла. Насильно увезти. Чтобы она тут не умерла.
– Как это – насильно? Пани Горегляд – насильно? – оторопела Паулинка и даже выпустила из рук очередную тесемку. – Это же смерти подобно! Проклянет иль превратит в мышь!
– Святая Богородица, ты что несешь?
– Ничего не несу, только повторяю, что люди говорят. Матушка ваша, конечно, помогает людям, но всех неугодных изводит, – уверенно прошептала Паулинка, обернувшись на двери. – Вчерась, пока вы с ней ужинали, мы с Мареком по городу пошли гулять и заглянули в таверну, что на соседней улице. Добротная такая, грушковицу наливают отменную! Вот и узнали там всю правду…
Яруна вздохнула. Про мышей она с детства слышала. Она даже знала, откуда шли такие слухи. Пани Горегляд помогала только тем, у кого стряслась настоящая беда, и отправляла восвояси всех, кто считал, что она обычная колдунья, которая за деньги может порчу навести.
– Паулинка, ты кому больше веришь? – Яруна пристально посмотрела в круглые серо-зеленые глаза служанки.
– Ну… так-то вам, госпожа…
– Вот и славно. Тогда скажи Мареку, чтобы готовился. Как только получу ответ из Выжграда, напою матушку сонными травами, и поедем домой.
– Ой, а как же… – Паулинка посмотрела на живот Яруны.
– Осторожно поедем, времени еще много. Я тут лишнего дня не останусь и рожать в этом доме не хочу. Малыш у меня спокойный и послушный, – Яруна улыбнулась и погладила живот, – дождется.
С ее приездом дом матери, казалось, ожил и посветлел. Выйдя к завтраку, Яруна принюхалась: на всех этажах царил густой и пряный аромат горячей выпечки, который вытеснял менее приятный запах жженого пергамента. Пани Горегляд была спокойна и даже весела. Более того, она собственноручно испекла для Яруны ее любимые имбирные плюшки с душистым перцем. Та с напряжением ждала, что мать спросит о принятом решении, но про Часы и про передачу дара речь так и не зашла. Вместо этого мать расспрашивала о жизни в Выжграде, о муже и его семье. На радостях Яруна съела слишком много плюшек и уснула прямо в кресле – все же ночные бдения были ей не на пользу.
Но спала она недолго: разбудили тупая тягучая боль и ощущение мокрых юбок. Ребенок не стал ждать своих двух недель.
Повивальная бабка, лучшая в городе, прибыла в дом пани Горегляд уже через полчаса и сразу же строго спросила, что ела Яруна. Узнав об имбирных плюшках с перцем, бабка с негодованием взмахнула руками:
– Да что же это деется, Пресвятая Матерь! Любая крестьянка знает, что нельзя на поздних сроках младенчика имбирем да перцем выманивать, не усидит.
– Я не крестьянка, я не знала, – защищалась пани Горегляд, отводя глаза.
Роды были долгими и мучительными. Пани Горегляд не отходила от дочери, крепко держала ее за руку и душила, как могла, приступы своего кашля. Повивальная бабка, которая пользовала самых богатых горожанок, сначала опасливо поглядывала на хозяйку мрачного дома, но потом словно забыла о ней – слишком трудно дитя выходило в новый мир. Паулинка, вмиг утратившая беспечность и жизнерадостность, белкой металась по всему дому, исполняя требования повитухи. Яруна первое время терпела, молча дышала и тужилась, когда приказывали, но потом начала кричать так, что звенели окна, а после и вовсе стала проваливаться в беспамятство, лишь изредка выныривая и шепча: «Как мой малыш?»
В один из таких моментов ребенок наконец появился, и Яруна истощенно засмеялась, сперва обмерев от счастья. Но очень скоро она в тревоге замолчала. Новорожденная девочка с лицом, сморщенным, словно у старушки, не дышала. Ни шлепки по крошечной попке, ни встряхивания, ни продувания, ни окуривание дымом сушеного пятисила – самой мощной целебной травы, что знали люди, – не помогали. Бледное тельце тряпочкой болталось в руках повивальной бабки. И тогда Яруна завыла. Громко, истошно, безнадежно.
Пани Горегляд схватилась за сердце, которого у нее, по мнению горожан, не было. Она смотрела на отложенную в сторону, наскоро обмытую внучку, так и не увидевшую этот свет. Смотрела на поседевшую в одночасье Яруну, что билась в судорогах отчаяния. Смотрела на повивальную бабку и Паулинку, суетливо и безуспешно пытающихся остановить кровотечение роженицы. Смотрела на черную, как угольки в Часах, мглу, что начала окутывать комнату.
Поймав встревоженный и безнадежный взгляд повивальной бабки, пани Горегляд похолодела. Она резко встала и впервые погладила дочь по голове, прошептав живым, печальным голосом, который и сама не слышала уже многие годы:
– Я сейчас, Яруночка. Принесу тебе нужное питье.
– Мама, не уходи! – хрипела Яруна, цепляясь за черное платье белыми холодеющими пальцами.
– Я скоро приду. Все будет хорошо, клянусь. И… прости меня, если сможешь…
…Пани Горегляд не вернулась. Ни вскоре, ни позже. А когда наверху трижды ударило – гулко и металлически, – а потом что-то упало так тяжело, что дом дрогнул, Яруна все поняла. Она из последних сил заголосила, испугав бабку:
– Мама! Мама, не надо, я согласна!
Дом ответил