Она посмотрела на меня и произнесла:
— Так вам лучше, герр Мюллер. Так вы выглядите гораздо привлекательнее…
Глава 5
По прибытии в Бёрнау фрау Шнайдер наотрез отказалась принимать два алмаза за помощь.
— У меня свои счёты к Флику, так что помощь вам всего лишь моя месть за отца. Мой отец был честным немцем и отказался воевать за Гитлера. За это он попал на фабрику мерзавца Флика и пропал в его стенах. О герре Шнайдере мы ничего не смогли узнать. То есть был человек и в один день его просто не стало. После этого мама потратила все силы, чтобы поднять меня на ноги, но… сил оказалось не так уж и много. Через два года она ушла следом за отцом.
Она говорила это и одновременно разливала чай по чашкам. Я же поджал губы, глядя на то, как два камня расплёскивают по скатерти разноцветные лучи, впитав гранями отблески уходящего солнца.
До Бёрнау мы добрались без приключений. Никто нас не остановил, никто не проверил. Редкие полицейские провожали взглядами, но не более того. Мужчину и женщину реже останавливают на дороге, чем одиноких водителей. Так было раньше, так было и в моём времени.
Сейчас же мы сидели в гостиной Марты Шнайдер. На столе была выставлена лёгкая нарезка из овощей. Их дополняли ломти вяленого окорока со слезой, колбаски, пышные булочки. Марта предлагала отметить благополучный финал нашей операции шнапсом, но я покачал головой. Не такое уж это было крупное событие, чтобы его отмечать.
Это было возмездие, месть. И вряд ли это чувство удовлетворения от справедливого воздаяния нужно сдабривать алкоголем.
— Это очень печально, фрау Шнайдер. Очень печально и жестоко. Уверяю вас — злодей получил по заслугам, но…
— Что «но», герр Мюллер? Вы удивлены, что я не беру денег? — горько усмехнулась фрау Шнайдер. — Я знаю, что они могут принести много хорошего для нашей семьи, однако, я не беру их потому, что деньги также могут принести и зло!
— Но ведь их можно потратить и на добро!
— Деньги дают власть, а власть зачастую применяется не во благо, а наоборот… И я хочу, чтобы мой сын мог сам себе заработать на жизнь, на пропитание. Если приложит усилия, то на достойную жизнь. Если же захочет просто плыть по течению, то это будет его выбор. Но ранние деньги могут его только испортить.
Гостиная дышала духом прагматичного благополучия. Центром вселенной здесь был диван-кровать, застеленный пёстрым пледом — утренний постамент для Марты и ночной альков. Над ним висела репродукция Дюрера «Заяц» в пластмассовой рамке — не из любви к старому мастеру, а потому, что подарок бывшего мужа, того самого, что исчез в тумане гамбургского порта с более юной и бездетной спутницей. Заяц с картины смотрел на нас умными грустными глазами, словно знал про нас нечто такое, чего мы сами ещё пока ещё не знаем.
Сын Марты в этот день отправился гостить к бабушке и вернётся в родные пенаты только завтра. Так что никто не увидит, что у одинокой разведёнки гостит молодой и довольно-таки симпатичный мужчина. А к завтрашнему дню от меня даже запаха не останется.
Хотя, если Марта грозила приготовить тушёную капусту, то запах может остаться…
— Тогда деньги можно положить под процент и со временем, когда он научится справляться с соблазнами… Да и вам они пригодятся на старости лет. Сможете объехать полмира. И не на электричке, а на хорошем корабле. Увидеть разные страны, разных людей…
— Знаете, герр Мюллер, а ведь мне и в самом деле хотелось бы увидеть людей одной нации… В детстве я видела пленных, но они были по большей части замордованы, а вот сейчас бы увидеть их. Увидеть после войны — что с ними стало? Ведь отчасти из-за этих людей моего отца отправили на фабрику Флика…
Она вздохнула и направила взгляд в окно. Как будто пыталась там увидеть тех самых людей, которые послужили причиной смерти её отца. Замученных, измождённых, теряющих человеческий облик от голода и тяжёлой работы…
— Фрау Шнайдер, Марта, — кашлянул я. — Вы можете об этом рассказать? Так вы немного успокоите душу, может быть, чуточку станет легче.
— А почему бы и нет? — слабо улыбнулась она. — Ах, я помню этот день. Это было в конце сентября, кажется, двадцать седьмого числа, в сорок первом. В наш Амерсфорт, в лагерь, пригнали новую партию. Русских, говорили. Но когда мы их увидели… Господи, это же были азиаты. Из Советского Союза, да. Но азиаты! Их было сто один человек, представляешь?
— Таджики? Узбеки? Монголы? Буряты? — поднял я бровь.
— Все как на подбор — узбеки. Говорили, это всё, что осталось от какой-то огромной части из Самарканда, почти целой тысячи человек. А пригнали их аж из-под Смоленска. Наши говорили, они там дрались как звери, до последнего патрона, пока не попали в окружение. И вот их, понимаешь ли, нашему начальству в голову стукнуло устроить из этого целое представление. Геббельсовские идеи — показать «цивилизованным европейцам» этих «диких азиатов». Чтобы мы прониклись, так сказать, превосходством. Их повели по городу. Страшное зрелище, не пожелаю такого видеть. Грязные, оборванные, еле на ногах стояли от голода. Некоторые вообще не могли идти — их товарищи тащили на себе, держали. А голландцы стояли вдоль улицы и смотрели… кто с любопытством, а кто и с ужасом. Многие тогда впервые таких людей увидели. И знаешь, вся эта пропагандистская затея тогда провалилась. Вместо «дикости» они показали всему миру что-то другое… их стойкость, как они держались друг за друга. Это не забывается. И мой отец был одним из операторов, которые должны были снять пропагандистский ролик.
Я молчал. Кивком предложил продолжить.
— А самое страшное было смотреть, как они на людей смотрели. Глаза такие, умоляющие… Показывали жестами на рот, что есть хотят. Ну, некоторые из голландцев не выдержали — сунули им в толпу куски хлеба. Сердце-то не камень. Так эти… немецкие «защитники», конвоиры, — сразу же в крик, отбирать! Выбивали этот хлеб из рук, и из их рук тоже. А голландцам орали: «Это ж унтерменшен! Недочеловеки! Не смейте с ними как с людьми обращаться!» Сами-то, видите ли, люди, а эти — так, скот. Вели их по главной улице, от самого вокзала и до лагеря. Всё это, конечно, для показухи было. Хотели голландцам доказать, что война их