Впрочем, что это за главари? Хулиганьё сплошное!
Однако, именно таких бунтарей обожают молодые люди и ненавидят люди старшего поколения. Когда Баадеру и его подруге заменили часть срока за поджог двух супермаркетов на социальные работы с детдомовскими детьми, то что они сделали? Привозили вкусняшки ребятам, поощряли детское воровство, привозили бухло и травку. Стильно одевались, угоняли машины, в общем, влияли на детские умы очень и очень плохо.
Конечно же дети видели в них идолов! Прямо-таки обожествляли этих дерзких людей, бросающих вызов обществу! И поэтому шли за ними. К тому моменту, как я познакомился с ними, в группировке «Баадера-Майнхоф» состояло уже около двухсот молодых людей, готовых идти за своими лидерами до конца. А это не много, не мало, а уже реальная сила!
Пусть и небольшая группа, но они могли зажечь другие сердца! И если направить всю эту разрушительную энергию в нужное русло, то можно натворить немало хороших дел. Вот только её нужно направить. А для этого нужен мудрый и грамотный руководитель, который будет пользоваться авторитетом у всех. У всех, кто на верхушке группировки.
Но если всё пойдёт так, как шло по истории, то накроется медным тазом. Такая сила будет развеяна в пустоту…
Значит, оставалось только возглавить этот дурдом. Возглавить и взять на вооружение! Для этого и нужно было этакое сумасшедшее представление с оголением. Вроде как показать, что я вообще отбитый на всю голову, и что со мной нужно считаться, чтобы неожиданно не проснуться с собственной головой в тумбочке. Причём, голова будет лежать отдельно…
Ну, я так образно говорю. На самом деле вообще никому не собирался бошки резать. Я же не отбитый, я только хочу таким казаться…
Моё оружие — слово! И… Когда же он заткнётся?
Я тяжело вздохнул и прервал поток сознания Маллера.
— Хорст, заткнись на секунду. Я уже сказал, что «Фаллос коммунизма» — это идиотизм. Название должно бить в цель. Коротко. Жестко. «Фракция Красной Армии» и точка! — я посмотрел на Ульрику. — Звучит как марка. Как брэнд. Его не забудут. Ведь всем известно, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней»! А то, что это ребёнок группировки «Баадера-Майнхоф» и так будут знать. Уж основателей никогда не забудут!
Андреас на долю секунды встретился со мной взглядом в зеркале заднего вида. В его глазах мелькнуло что-то — удивление? Одобрение? Он кивнул, коротко и жестко: «Сойдет».
Любит славу, мерзавец, ох как любит… Ну, ему немного подпоёшь, и делай с ним, что хошь!
Ульрика вспыхнула.
— А идеология… — я продолжил, глядя в окно на проплывающие фасады спящих домов. — Забудь про евреев и Ротшильдов, Хорст. Это бред для маргиналов. Наша цель — государство. Полиция. Суды. Власть. Мы… будем как городские партизаны. Мы будем бить по системе там, где она чувствует себя в безопасности. Не для того, чтобы победить. Её не победить. А чтобы показать, что она дырявая. Что она боится. Что несколько человек с оружием и волей могут поколебать ее уверенность. Могут испугать и сделать козью рожу!
Я говорил спокойно, без пафоса Малера. Говорил то, что они хотели слышать, но облекал это не в мистический бред, а в холодную, почти технократическую логику. Я не был фанатиком. Я был тактиком. И в этом был мой козырь.
Хорст слушал, разинув рот. Его собственные бредовые теории вдруг обрели стройные, пугающие очертания.
— Но… как? — спросил он, и в его голосе послышалась неуверенность.
— Во-первых, конспирация, — сказал я, и в моем голосе впервые прозвучала команда. — Никаких гурьб и сборищ. Маленькие ячейки. Никто не знает ничего лишнего. Во-вторых, мы не ведем пропаганду на площадях. Болтовня для политиканов. Мы будем зажигать сердца через действия. Каждое ограбление, каждый взрыв — это наше слово и наше дело. Пресса сама разнесет наши слова по всему миру. Мы будем говорить не милыми улыбками, а огнем.
Я посмотрел на их лица. Андреас — безумный солдат, ему нужен приказ и цель. Ульрика — искательница острых ощущений, ей нужна легенда, в котором она будет звездой. Хорст — болтун, ему нужна толпа благодарных слушателей.
И я показываю, что могу им всё это дать. Взял хаотичную ярость и придал ей форму. Их бессмысленный бунт облек в подобие стратегии.
— С сегодняшнего дня, — сказал я тихо, но так, чтобы каждый услышал сквозь стук дождя, — мы не «ребята». Мы — организация. И первое правило организации — дисциплина. Второе правило — послушание. И я, — я позволил себе холодную улыбку, — как вы сами заметили, умею добиваться своего довольно… нетривиальными методами. Если вы принимаете меня, то принимаете всего, без остатка! А я принимаю вас и буду слушать все ваши команды и указания.
В машине воцарилась тишина. Даже Хорст не нашел, что сказать. Они смотрели на меня. И в их взглядах уже не было прежней снисходительности или простого любопытства. В них был страх. И уважение.
Я откинулся на сиденье и закрыл глаза. Голым ограбить банк — это был трюк. А вот голым взять под контроль почти готовую террористическую группировку — это уже было искусство. Искусство выживания в мире, который окончательно спятил.
Тишина в машине была густой, тягучей, как смола. Её нарушал только стук дождя по крыше и тяжёлое дыхание Хорста. Слова повисли в воздухе, как объявление войны надоевшей Системе.
Андреас Баадер первым нарушил молчание. Он не повернулся, не изменил позы, его руки всё так же лежали на руле. Но его голос, низкий и хриплый, прорезал пространство, как нож.
— Дисциплина, — произнёс он, растягивая слово, будто пробуя его на вкус. — Послушание. Это ты нам, голышом из-под дождика, будешь читать лекции о дисциплине?
Я не стал спорить. Я посмотрел на Ульрику. Её оценивающий взгляд сменился холодным, аналитическим интересом. Она была не просто истеричкой с «Молотовым» в сумочке. Она была умнее, циничнее. Она понимала, что один удачный трюк — ещё не стратегия, но и не просто случайность.
— Андреас, — сказала она тихо, глядя на меня. — Он только что голым за пять минут упаковал банк, пока мы сидели тут, как три болвана, и слушали оперу Малера о всемирном заговоре. Он не читал нам лекций. Он показал результат.
Баадер хмыкнул. В его хмыке слышалось раздражение, но и доля уважения. Солдат в нём признавал мою эффективность.
— И что? Теперь он