— Нет, — ответил я спокойно. — Фюреры кончают в бункерах с пулей в голове. Я — тактик. Ты, Андреас, умеешь жечь универмаги и кричать лозунги. Это создаёт шум, экспрессию, восторженную любовь молодых сердец. Но это лишь звук! Я же предлагаю создать давление. Точечное, невыносимое. Чтобы они не знали, где мы ударим в следующий раз. Не в другом универмаге, а в здании прокуратуры. Не в отделении какого-то банка, а, допустим, в офисе американской военной миссии.
Я видел, как у Баадера загорелись глаза. Его бунт был слепым, яростным. Я направлял эту ярость, давал ей цель, достойную его мании величия.
— А я? — просипел Хорст, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног. — Я — идеолог! Без теории практика слепа!
— Твоя теория, Хорст, слепа, глуха и немедленно выдаст нас любому агенту с диктофоном, — отрезал я. — Ты будешь писать листовки. Краткие. Злые. Без упоминания евреев, сионистов и Ротшильдов. Только государство. Только полиция. Только война. Ты будешь писать то, что я скажу.
Малер попытался что-то возразить, но Ульрика резко повернулась к нему.
— Заткнись, Хорст. Он прав. Твои речи годятся для пивной, а не для подполья.
И в этот момент всё решилось. Ульрика, самая проницательная из них, сделала свой выбор. Она выбрала эффективность. Она поняла, что её роль «революционной подруги» Баадера — это тупик. А роль правой руки стратега, архитектора хаоса звучит куда как интереснее.
Андреас молча сгрёб пачки денег с колен и швырнул их на задние сиденья.
— Ладно, тактик, — рыкнул он. — Распиши нам свою точечную войну. Но смотри… — он снова поймал мой взгляд в зеркале, и в его глазах вспыхнул знакомый огонёк дикого зверя. — Если твоя тактика нас приведёт к электрическому стулу, я лично позабочусь, чтобы ты отправился на тот свет первым. И тоже голышом.
Я кивнул. Угрозы были частью ритуала. Частью иерархии.
— Договорились. А теперь вези в какое-нибудь уединённое место. Нам нужна база. И одежда. Моя выдающаяся тактика может закончиться воспалением лёгких.
Ульрика коротко рассмеялась. Андреас буркнул что-то неразборчивое и резко увеличил скорость. «Фольксваген» рванул вперёд, в серую пелену дождя.
Итак, марионетки были в сборе. И нити от них теперь тянулись ко мне. Я откинулся на сиденье, чувствуя, как холодный пот смешивается с каплями дождя на спине. Я почти возглавил банду сумасшедших. Осталось лишь понять, кто кого ведёт на заклание.
Вскоре «Фольксваген» приткнулся на замызганной парковке придорожной забегаловки «У золотого журавля». Журавль, изображенный на вывеске, был тощим, облезлым и смотрел на мир с той же непередаваемой тоской с какой может смотреть приговорённый к расстрелу.
Внутри пахло пережаренным жиром, пивом и капустой. Липкие полы, тусклый свет, пара завсегдатаев у стойки. И наша компания — четыре пророка грядущего хаоса с животами, урчащими от голода.
На экране шёл репортаж о том, что какой-то сумасшедший грабитель совсем недавно средь бела дня ограбил банк! И почему-то никто не мог точно сказать, каким было его лицо… Никто не мог вспомнить отличительные черты. Я только усмехнулся, глядя на озадаченное лицо ведущей новостей.
Мы заказали сосиски с картошкой-фри. Уселись в углу. Хорст, опьяненный деньгами, снова начал бормотать что-то о «диалектике освобождения через деструкцию». Андреас молча разминал пальцы, глядя в окно. Ульрика ковыряла вилкой в салате.
И тут дверь распахнулась, впустив порцию холодного воздуха и шума. Ввалилась компания — человек шесть-семь, крепких, в куртках клуба «Кайзерслаутерн». Подвыпивших, громких, довольных сегодняшним днем и собой. Они громко уселись за соседний стол, заказали пива и принялись орать песни.
Мы пытались их не замечать. Но одна из их песен, похабная и громкая, внезапно оборвалась. Один из фанатов, широколицый блондин с бычьей шеей, уставился на Ульрику.
— Эй, смотрите, какая фрау! — гаркнул он. — Чего это такая красивая с такими унылыми рожами сидит?
Его друзья заухмылялись. Напряжение повисло в воздухе. Его почти можно разрезать ножом и продавать тем, кому не хватает острых ощущений.
— Оставь их, Клаус, — буркнул кто-то, но Клаус уже поднялся и, покачиваясь, направился к нашему столу. Он уперся руками в столешницу, наклонился к Ульрике.
— Что, милая, скучно с этими простаками? Пошли, мы тебе покажем, как настоящие мужики отдыхают.
Андреас медленно поднял на него глаза. В его взгляде было что-то хищное, готовое сорваться с цепи.
— Убирайся к своей стае, свинья, — тихо сказал Баадер.
Клаус покраснел. Он был не из тех, кто терпит оскорбления.
— А ну, повтори, ты, говнюк! — он схватил Андреаса за куртку.
Что произошло дальше, случилось за какие-то секунды. Я не видел удара. Я увидел, как голова Клауса резко дёрнулась назад, а из носа брызнула кровь. Андреас бил не кулаком, а основанием ладони — коротко, жестко, с хрустом.
Наступила тишина, на долю секунды. Потом стол фанатов взорвался. Стулья заскребли, бутылки полетели на пол.
Хорст вскочил с диким воплем: «Грёбаные свиньи!» — и швырнул в ближайшего фаната тарелку с картошкой-фри.
Драка закипела. Это не был поединок мастеров кунг-фу. Это была грязная, хаотичная мясорубка в тесном пространстве забегаловки. Кто-то из фанатов схватил меня сзади, но я, вспомнив старый уличный приём, резко ударил его затылком в лицо. Он ахнул и ослабил хватку.
Я оглянулся. Ульрика не кричала. Она с холодной яростью вонзила вилку в руку здоровяка, пытавшегося схватить её за волосы. Тот завыл и отскочил.
Но звездой вечера был, несомненно, Андреас Баадер. Он дрался с каким-то амбалом, молча, сжав зубы, его движения были резкими и экономичными. Он не бил, а калечил. Подскочил ещё один, ещё… Один, второй фанат упали, хватаясь за животы или лица. В его глазах горел тот самый огонь, который жег универмаги — огонь чистой, нерастраченной ненависти.
Через пару минут всё было кончено. Наша четверка, запыхавшаяся, в помятой одежде, стояла среди разбитой мебели и осколков. Фанаты, кто мог, уползали к выходу. Хозяин забегаловки с ужасом выглядывал на нас из-за стойки.
Я подошел к столу, откуда мы начали. Наша еда была размазана по полу. Я вздохнул, подобрал одну уцелевшую сосиску, отряхнул её и откусил.
— Ну что, — сказал, пережевывая. — Похоже, обед отменяется. Придется есть по дороге.
Мы вышли на улицу. Дождь почти прекратился. Хорст, с синяком под глазом, трясущимися руками пытался закурить. Ульрика поправляла волосы, её глаза всё ещё горели. Андреас вытирал окровавленные костяшки пальцев о брюки.
Никто не сказал ни слова. Но в этой тишине было что-то новое. Мы были не просто случайной группой. Мы были бандой. И мы только что получили первое боевое крещение. Глупое, грязное, бессмысленное.