Слова сыплются градом и отскакивают. Усталость накатывает комом тошноты, и Нура послушно следует за ним – снова на второй этаж. Стоит на пороге спальни, пока Карп двигает кровать, громыхая железной сеткой.
– Вот так. Дуть не будет. Столько раз заделывали щели, а всё равно… И небо видно, если на восток голову повернуть… – Он спохватывается и отходит, позволяя ей лечь.
Нура забирается под тонкое шерстяное одеяло – как есть, в чужой одежде.
«Найди себе другое платье».
Она вздрагивает, вспоминая черноту Скатовых глаз.
Кажется, Карп что-то говорит и она отвечает. Односложно, невпопад. Тогда шутник выходит и, плотно затворяя дверь, возвращается к братьям. Из коридора льётся жёлтый свет, но и он вскоре тает в грохоте гигантских волн, стоит только опустить веки…
СТРАНИЦА ТРЕТЬЯ. Маяк
20 день Заката, 299 г. от ВП
Окраина острова Ржавых Цепей, Маяк
Ненавистный город мигает огнями: с холма видно, как тесно жмутся друг к другу отблески во Внутреннем круге и как тонут во мраке бедные кварталы. Накануне в доках прогремело несколько взрывов, и ветер до сих пор доносит запах дыма. Клиф пахнет страхом и безысходностью. Скат завязывает концы капюшона, превращая его в лицевой платок, защищающий от пыли. В город ведёт не тоннель – крысиная нора, как он её называет. Ёршик бы с лёгкостью прошёл, а вот ему приходится потрудиться – оставить на плечах несколько синяков и ссадин, а потом долго кашлять и промывать глаза, чтобы не щипало от смрада.
Почти все тайные ходы, известные Братству, оказались перекрыты жандармами. «Никого не пускать, никого не выпускать» – звучал приказ, предельно ясный. При каждой мысли о пятнистых мундирах Ската захлёстывает волна гнева, поэтому он гонит воспоминания прочь. В узком лазе больно дышать, а злоба отнимает слишком много сил, забирая из груди воздух.
Последнее усилие – и он находит металлическую скобу. Всякий раз Скат молится, чтобы люк не запаяли и он сумел выбраться наверх. Без добычи они не протянут долго: рыба с приходом осени уйдёт от берега, и что останется? Только слизняков жрать – их на стенах Крепости навалом.
Подтянувшись, он упирается животом в медное кольцо и тут же оказывается на ногах.
Тишина. Патрулей не видно. Хотя… настоящей тишины в Клифе не бывает. Раньше по улицам бродили зазывалы, моряки распевали песни и хохотали девы из «Бирюзовой Лилии», гостеприимного дома моны Чиэры, в котором Скат бывал однажды. Он не рассказывал братьям обо всех встречах, но считал, что с бандой Змеевых сынов лучше поддерживать деловые отношения. Удильщики всегда имели товар: слухи и сплетни. Они извлекали новости, как фокусники – меченые карты из рукава, готовясь разыграть с пользой для себя.
О карантине Скат узнал одним из первых – благодаря им. Выменял добычу в Холодном доме, прежде чем залечь на дно. И всё-таки подвёл братьев.
Умбру подвёл.
Оглядываясь, он шагает к маяку. По левую сторону тянутся промышленные цеха, где даже среди ночи что-то лязгает и грохочет; сквозь трубы рвётся горький дым и снопы искр. По правую руку спят те, кто недавно кутил до утра. Боятся высунуть носы из-за дверей. Кутаются в иллюзию безопасности, как в насквозь дырявое, изъеденное молью одеяло.
Скат не судит. Он знает, что такое страх смерти, животный, сковывающий, заставляющий всё внутри цепенеть. Кто-то спасается бегством, кто-то бьёт в ответ, находя виноватых, но чаще люди просто замирают – в надежде, что обойдётся. Что их точно не затронет хворь…
Скат пережил её.
Пережил мастера Дьюра и то, что называли проклятием тамерийских руин. Всё это, казалось, было не с ним, в другой жизни – со смуглым мальчишкой по имени Сеох, который по утрам считал крикливых чаек. Чётное число – к добру, нечётное – к худу. У того мальчишки не было чернил под кожей и понимания, что он может без труда и угрызений совести убить человека.
Не одного – многих.
Он сворачивает раз, второй, выходит через подворотни на узкую тропку, что тянется вдоль берега, – к стоящему вдалеке маяку. Его круглый бок с дневной меткой светлеет на фоне неба. Скат поднимается на крыльцо и стучит по-особому: два раза медленно, три быстро. Дверь открывают не сразу.
– Какой глубинный демон тебя принёс?
– Я тоже рад встрече, мон Пепел, – усмехается он. – За порог пустишь? Или бросишь на съедение ветру?
Старый смотритель цедит пару ласковых слов себе под нос, но сторонится, пропуская гостя внутрь – ну узкую винтовую лестницу.
В жилой комнате горит газовая лампа – не масляная, к которым он привык. Здесь тесно, но по-своему уютно. Бывали дни, когда Скат – тогда ещё Сеох – поднимался на самый верх, на обзорную площадку, с которой остров представлялся маленьким; город лежал в устье скал, как на ладони, – а дальше начиналась бескрайняя и бездонная синева…
– С чем пришёл?
– Скорее, от чего, – хмыкает Скат. Оставаться в Крепости ему тошно. – Мои сегодня нашли девчонку. Из кочевого племени, но по-имперски говорит как дышит. На берегу выловили, будто рыбёшку.
– Ну, – хозяин хмурит седые брови, – а от меня что нужно?
Несмотря на одежду имперского кроя в цветах Клифова флага, белом и синем, его самого можно принять за тамерийца. Высокого и тощего, но крепкого, как весло, с кожей обветренной, задубевшей от времени и покрытой морщинами, с глазами пронзительными, как свет маяка, с голосом хриплым и резким, как скрежет пресловутых цепей в гавани.
– Сможешь взглянуть?
– Смочь-то смогу… – Пепел дёргает уголком губ, шевелит белыми усами. – Но разбирать будешь сам. Что вытянешь – всё твоё.
Скат кивает. Он не первый год знает смотрителя и его «лунное безумие». Видел, как это происходит. Пепел дал ему кров – ещё до встречи с Сомом, – когда Сеох остался без хозяина, брошенный на произвол судьбы… Забавно, что слово «судьба» вырастает из корня «суд». Жизнь подарила ему этот остров, который Скат ненавидит, зато любит Пепла, как второго отца или ворчливого деда. Жёсткого на словах и странного в поступках. Но семья даётся «по заслугам». Каждому своё.
Он садится на край топчана. Крутит в руках бутылку: за стеклом, перекатываясь, гремит галька.
– Чего скалишься?
Скат действительно улыбается под капюшоном.
– Вспомнил, как бросал такие в море… – Без камней, конечно, чтобы дальше плыла, но с посланиями, записанными на обрывках жёлтой бумаги. – А где Мыш?
– Бездна его знает. Шныр похлеще тебя!.. Иногда наверху спит, если не стынет.
Мышу семь