Скат не мог взять мальчишку к себе: слишком мелкий для Братства. Они с Сомом это обсуждали, сидя на камнях, глядя на закат, как когда-то давно. Тот покачал головой и сказал: «Пусть подрастёт».
Оба понимали: к тому времени, как Мыш перестанет быть обузой, их на острове уже не будет.
– Новые сокровища притащил? – Скат указывает на россыпь камней под окном; там же лежат раковины, цветная галька, смятый бумажный кораблик…
– Как и вчера. И позавчера. – Пепел гремит склянками в углу, у буфета, где живут пахучие мази и снадобья.
Скат считает камешки: девять. Нечет. Разворачивает бумагу. На ней выведено угольком: «Кто найдёт – бирёт сибе». Чтобы желание исполнилось, нужно передать его по цепочке: получивший послание загадывает что-то своё и отправляет желание в мир. У детей всё просто.
– Готов держать? – Пепел зубами вытягивает пробку из бутылки.
– Всегда, – отвечает Скат уже без улыбки.
Он знает, что будет дальше. Смотритель выгнет позвоночник и запрокинет голову; уставится в потолок слепыми глазами и заговорит чужим голосом. Судорога пройдёт через минуту или пять, но за это время он расскажет о море-между-мирами.
Именно так старик называет место, куда попадает разум во время приступов.
Чуждый бог зовёт его. Зовёт всегда.
Сколько бы времени ни проходило между припадками, Пепел к Нему возвращается.
– Тебе страшно? – спросил как-то Скат, когда был помладше.
– Чего бояться? Он зовёт – я иду. – Пепел пожимал плечами. – Спасибо, что не бьюсь головой о стены, как миноги.
Миножью хворь иногда списывали не на проклятие первых колонистов, а на Чуждого бога – те, кто верил в него. Но таких было мало. Церковь Рассвета не признавала еретические культы и просто сгоняла бедняг в богадельни, где о них никто не заботился из-за страха подцепить заразу. Миноги – или бессловесные, как их ещё называли, – больше напоминали животных, чем людей. Мычали что-то невразумительное, шагали с крыш или бросались на родных, не узнавая. Отсюда и паника, захлестнувшая Клиф. Учитывая, что саму империю штормило бунтами, лекарство вряд ли скоро появится на островах.
А Пепел… с ним иначе. Он не боится, но и кланяться не спешит. Относится к приступам, как иные относятся к шестому пальцу или родимому пятну.
Сухая ладонь сжимает пальцы. По жилистому телу старика пробегает судорога. Да, Скат его просил, но не чувствовал за собой вины. Пепел иногда вызывал припадки намеренно. Может, думал, что лучше с кем-то, чем в одиночестве, а может, пристрастился к «лунным слезам», которые использовали шаманы та-мери для входа в состояние транса.
– Город тысячи лестниц, – бормочет он отрывисто, проглатывая половину слов, стуча зубами, – и дальше… всё дальше на север. Кто потерял сердце, станет саат-ши. Каждой жемчужине нужна раковина, чтобы уберечь от злых сил. Стань её защитой, сохрани до Полуночи… А после – беги прочь!
Пепел судорожно выдыхает и садится, разжимая кулаки. Скат незаметно потирает руку.
– Сегодня быстро, – говорит он.
– Как есть. – Смотритель одёргивает рубаху. – Получил что хотел?
– Не совсем.
– Что, предостерёг от напасти?
– Хуже. Дал указание, которое мне не понравилось.
Пепел облизывает губы, делает глоток из пожелтевшей чашки.
– Скажи… – морщится Скат. – Если твой Бог не зло и не добро… что тогда? Зачем ему безумцы?
– Мы все ищем себе подобных, – отзывается смотритель. Ни разу за годы «лунной лихорадки» он Его не видел. Никто не знал, как выглядит Чуждый бог, и потому его считали выдумкой. Очередной сказкой та-мери.
«Стань её защитой, сохрани до полуночи…»
Полночь была не только временем суток, но и сезоном – как тут угадать?..
Скат поводит плечами под курткой: раздаётся мягкий скрип кожи. Умбру не сохранил, а значит, и остальное не имеет смысла.
– Ты сказал «беги прочь».
– Да? Надоел хуже селёдки, – издаёт он хриплый смешок. – Можешь остаться до утра, только лампу погаси. Перед зарёй долгая ночь, хотя… Кому теперь нужен свет?
Маяк живёт по привычке. К гавани не подходят суда, порт Клифа никто не покидает.
– Прежде ведь как говорили: погаснет Маяк – настанут последние дни.
Старик повторяется. Раньше бесприютный Сеох слушал его сказки, обраставшие новыми подробностями, как днище баркаса водорослями, но суть оставалась неизменной. Огонь на остров Ржавых Цепей принесла одна из трёх Истинных – Элле. В день Великого Потопа, три сотни лет назад, когда начался Век-без-солнца, она зажгла путеводный свет. Смотрители с тех пор менялись, но перст Маяка по-прежнему тянулся к небу.
Скат устраивается на жёстком топчане в углу: лучше здесь, чем в Крепости, где спальню Умбры заняла чужачка. Он стискивает кулак и прижимает к груди.
Жемчужина тамерийки похожа на ту, которую Скат нашёл на острове Летнего Дождя, когда мастер Дьюр был жив.
«Избавься от неё… верни морю», – приказал учитель перед смертью.
Глупый Сеох не послушался тогда. Принёс проклятие в новый дом – и потерял Умбру, как только расстался с реликвией. Он крепко зажмуривает глаза, но всё равно видит алую точку на шее кочевницы, горящую потусторонним пламенем. Внутри тоже становится жарко. Под веками распускаются огненные лепестки.
«Город тысячи лестниц».
Пепел не зря говорил про Ласеру. Скат хотел увезти туда Умбру: показать красоту поющих фонтанов, и зимние сады, и дворцы с колоннами из белого мрамора… Саат-ши означает «обретший сердце». Недели поисков прошли даром, но Скат ни на миг не усомнился: она жива. Потеряна во Внутреннем круге, как тонкая иголка в стоге сена, – но жива. Умбра сильнее каждого из них. Она не просто сердце Верёвочного Братства, она – словно воплощение Истинной Элле в полном грязи и пороков городе. И Скат сделает что угодно, чтобы исправить ошибку – стать щитом, оберегающим от зла…
Тягучее марево сна разрывает детский голос. Вначале кажется, что кричит Ёршик, но Скат вспоминает, что он не в Крепости. Садится рывком, вглядываясь в синие рассветные сумерки.
Деревянная створка бьёт о стену: залетает Мыш, взъерошенный, испуганный, едва не кубарем спустившийся по лестнице со смотровой площадки.
– Там чужие! Ну эти!.. Приплыли. – Он хватается за рёбра.
– Щучьи дети… – выдаёт Пепел. Он стоит у окна, прижимая кулак ко рту.
– Что там?
Скат резко пересекает каморку.
Меньше чем