Оберег Карпа, по её разумению, был начисто лишён гармонии. Грубые лепестки расходились из сердцевины под разными углами; им не хватало изящества настоящей нимфеи, символа покоя и безмятежности.
Впрочем, сам Карп не имел ничего общего с покоем. Да, она коснулась лишь поверхности, не успев нырнуть, но поняла, что за шутками и водопадом из слов скрывается нечто большее: пугающее, зудящее, приносящее боль, всё то, что обычно прячут в сундуке с навесным замком, отгораживаются, забывают на время… Но лишь на время.
– Эй, Веснушка. – Он разлепляет бескровные губы, делая попытку улыбнуться. – А ты мне… снилась.
– Это не сон, – говорит она мягко. – Я здесь.
– Песню пела… – Карп снова закрывает глаза. Зубы стиснуты от боли; на скулах ходят желваки. – Как маленькому.
– Эту колыбельную поют не только маленьким. Она про луну, которая светит всем одинаково, и про звёзды, что исполняют желания: бедному человеку дают лодку и крепкую сеть, чтобы он ловил рыбу; бездетным родителям – малышей, чтобы воспитывали их на радость племени, а старому слепому псу – доброе слово хозяина, потому что верность и ароха-оре ценятся выше всего остального.
– А-ро-ха, – выталкивает он по слогам.
– Да. Это значит «любовь». – Нура шевелит затёкшей ногой. Под кожей давно поселились морские ежи. – Ароха-оре означает такую любовь, когда… тебе ничего не нужно больше. Ничего взамен. Это как ровный согревающий огонь. Такой не обожжёт и не погаснет.
– Красиво.
Он делает попытку приподняться на локте, но рука соскальзывает.
– Нет! – Нура, испугавшись, восклицает резче, чем стоило. – Не надо так.
– Мы тут…
– Заперты. – Она кивает. – Если я верно поняла, Ёршик и Горчак в соседней Каюте. Скат и Сом – с ними.
С акулами.
– Дашь мне…
– Пить?
Он опускает веки.
– Попробую.
Следующие минуты становятся мучительными для обоих. Нура с трудом находит для Карпа положение, при котором он не захлебнётся, и поит из ладони – как получается. Промокшие насквозь, дрожащие, они прижимаются друг к другу, когда в двери каюты щёлкает замок.
☽ ✶ ☾
Скат стоит, прижавшись плечом к перекладине трапа, чувствуя ледяное прикосновение металла сквозь куртку. В центре управления собрались четверо: Катран, имевший в качестве аргументов острый нож и бумаги, принадлежавшие Тайлу; забитый штурман из угрей, который ожидал встретить вовсе не акул; Сом, склонившийся вместе с беднягой над кнопками и циферблатами, и он сам – немой свидетель исхода «Мурены».
Глупо рассчитывать на удачу.
На хвост им сел один из имперских крейсеров, пока остальные продолжали осыпать градом снарядов остров Ржавых Цепей.
Остров Последнего Всего.
Умбры, Пепла с Мышем, платья, маяка…
Как она посмела, стоя там, на пристани, говорить о сострадании? Рыбёшка, выброшенная морем! Никто! Возомнила, будто может заменить её. Никто не сможет.
Ни верёвочный браслет на запястье, ни одобрение братьев для Ската ничего не значили. Впрочем, его голос скоро не потребуется. Если они доберутся до острова Семи Ключей – выживут каким-то чудом, – он уйдёт. Станет акулой. Дом они уже потеряли, не станет и семьи.
Сеоху не впервой.
За спиной раздаётся шорох. Скат оборачивается: два взгляда сталкиваются, будто два клинка, испытывая соперника на прочность. Его собственный и взгляд наёмного убийцы из акул, приспешника Катрана, который остался в рубке. Их отделяет овальный проём люка. «Где голова, там и правая рука», – говорили в империи, и касалось это не только знати или военных, как можно было решить.
– Тебе не страш-шно.
У наёмника тихий свистящий голос. Половина его лица скрыта капюшоном, как у самого Ската. Узкий подбородок выбрит, тонкие губы пересекает змейка шрама.
– Я ни синь пороха не понимаю в навигации. Ни в узлах, ни в генераторах. Уйдём – значит, уйдём, а если нет… – Он пожимает плечом.
– Хорош-ш. Быс-стро освоиш-шься.
Скат не переспрашивает: и так понятно, о чём толкует акулий выродок. Уже своим его считает. И ведь в морду не дашь – стилетом прилетит под рёбра, кровью истечёшь за считанные минуты, никто опомниться не успеет. Всё, что он раньше знал о смерти, – так, детский лепет. Акулы возводят способы убийства в ранг искусства: для них лишение жизни – мастерство, как искусство для художников. Только мазки небрежно ложатся на холст: от тёмно-вишнёвого до алого.
Он не думает, что будет после. Между Скатом и этой мыслью существует задраенный люк – столь же крепкий, как тот, что отделяет внутренние отсеки «Мурены» от толщи воды над ними.
– Они приближаются, – говорит Сом так, чтобы его услышали все. – Сокращают расстояние.
До этого они со штурманом, имени которого Скат не услышал, переговаривались вполголоса. Это не было похоже на спор, но глава Верёвочного Братства пытался докопаться до сути. Как и всегда. Ему важно было понять каждую мелочь, чтобы оценить риски и возможности спасения.
– Какие варианты?
Для такого здоровяка Катран умел говорить на удивление вкрадчиво. Пожалуй, только в этом заключалось преимущество их пребывания в компании акул: никто не выказал и намёка на тревогу, не говоря уже о чем-то ином. После паники, царившей в Клифе, могильная тишина на подводной лодке действовала отрезвляюще.
– Я не… – Штурман беспомощно сглатывает. – Вы ж понимаете, «Мурена» – грузовое судно. Мы тут грузы перевозили, тише воды, ниже… ватерлинии. – Он спотыкается, реагируя на писк датчика на пульте управления. – Вооружения нет, ответить нечем. Они не станут подходить ближе, чем на десяток миль… чтобы наверняка.
Скат хмыкает. «Наверняка» для имперских систем наведения – далеко не десять и не двадцать морских миль. Было что-то ещё. Если капитанам отдали приказ взять мятежника живым, тогда к чему этот фейерверк? А если нет – почему крадутся позади, как кот за мышью?
– Они плохо знают воды, – добавляет Сом, – к югу от острова. Беда в том, что по скорости больше не выжмем. Догонят.
Они переглядываются, как делают всегда, будто ведя безмолвную беседу, одними взглядами – с того самого дня, как Сеох привёл хлюпающего носом Табберта в башню маяка.
– Ключи, Катран. – Скат отталкивается от трапа и подходит к здоровяку. – Все наши нужны здесь.
Тот меряет его тяжёлым взглядом – сверху вниз.
– Они уже не твои. Клятва вступила в силу.
Тугой клубок под рёбрами расплетается. Скат сдерживает усмешку.
Истинные знают, что последовало бы за этой дерзостью, пророни он хоть слово поперёк. Наверное, упал бы на пол – щекой на острые металлические заклёпки – и, хрипя, истёк бы кровью за пять минут. Или раньше. Так или иначе – сделке конец. Однако вмешивается штурман:
– Юноша прав. При попадании снаряда пострадает хвостовая