– Знаешь, – начинает она, закидывая ногу на ногу, – когда я впервые объявила, что мы переезжаем через весь мир, в страну, где ты даже не будешь знать языка, я ожидала, что ты устроишь истерику. Что-нибудь разобьешь или, по крайней мере, хлопнешь дверью. В конце концов, ты была всего лишь ребенком. Это было бы ожидаемо. Но знаешь, что ты сделала?
Я ощущаю, что это скорее риторический вопрос, но все равно качаю головой.
– Ты просто кивнула, с абсолютным спокойствием, и спросила, можно ли взять с собой любимый свитер. Вначале я подумала, что, наверное, ты просто слишком мала, чтобы понять все… все значение такого переезда, но потом я осознала, что ты понимаешь очень хорошо и это глубоко тебя волнует. Больше, чем кого-либо из нас. Ты просто не хотела создавать проблем мне или твоему отцу. Ты держишь все здесь, Ай-Ай, – продолжает она очень серьезно, указывая на свое собственное сердце. – При любых обстоятельствах. Но не каждый, как я, догадается о твоих мыслях. Никто не узнает, что ты чувствуешь, если ты им не скажешь. И пока не сделаешь этого – ты не сможешь узнать, что действительно произойдет.
Я не ложусь спать. Я не могу. Слова Ма продолжают греметь в голове, и шум все усиливается, пока я не ловлю себя на том, что тянусь за телефоном. Нахожу последнюю беседу с Зои.
Мои пальцы замирают над клавиатурой. Мой пульс учащается.
Все это обращение-к-людям-которые-тебе-дороги воспринимается не менее нелогичным и мазохистским, чем совать руку в открытое пламя.
Но это же Зои. Девочка, которая страдала вместе со мной на тестах и лекциях мисс Бетти по биологии; которая однажды, несмотря на мороз, одолжила мне свою куртку, чтобы прикрыть жирное пятно от еды; которая всегда хлопала в ладоши громче всех, когда я делала успехи, – скажем, отбивала через сетку мяч на физре. Девочка, которая устроила мне прощальную сюрприз-вечеринку в конце девятого класса, перед тем как я уехала из Лос-Анджелеса. Которая терпеливо слушала мою болтовню и единственная из всех понимала мой тупой юмор и глупые страхи.
Если я и могу кому-то рассказать о моих чувствах, так это ей.
Поэтому я прижимаю колени к груди, делаю прерывистый вдох и принимаюсь печатать:
Привет! я просто хотела сказать, что реально по тебе скучаю и…
И что? Как мне это продолжать? И вообще, кто начинает сообщение с «приветом» и восклицательного знака? Она перепутает меня со службой поддержки клиентов. Решит, что мой телефон взломали, или что я разучилась переписываться.
Нет.
Я удаляю текст и открываю электронную почту.
Это я.
Знаю, мы с тобой сейчас немного отдалились, но мне просто захотелось поговорить. Рассказать о моей жизни.
В последние дни я слушаю тот плейлист, который мы вместе составили в восьмом классе, и это заставило меня вспомнить все те поездки на машине к тебе домой, когда мы врубали музыку так громко, что твой папа притворялся, будто злится на нас, хотя он всегда улыбался. А еще тот день, накануне которого тебя бросил Морковка (если уж начистоту, никогда он мне не нравился – всегда ходил по твоему дому в грязных ботинках, и абсолютно он НЕ похож на молодого Киану Ривза), когда мы поехали с классом на пляж, и ты швырялась камешками в волны так, будто это море лично обидело тебя, пока я перебирала все общеизвестные фразы о расставании, а вода была того же скучного серого оттенка, что и небо, и все было одновременно ужасно и чудесно, потому что позже мы съели пакетик чипсов с уксусом и солью и добавили в наш плейлист штук двадцать тоскливых песен. Потом я что-то сказала, отчего ты рассмеялась впервые за день, и вскоре мы обе хохотали, пока у нас не заболели животы. Вообще-то, мы часто так делали. Иногда мне казалось, мы можем превратить что угодно в шутку, понятную только нам.
В общем, думаю, я ударилась в эту ностальгию потому, что скучаю по тебе. И понимаю, что нам трудно создать новые воспоминания, похожие на старые, когда мы даже не в одной стране, и так много друзей разлучается после того, как один из них меняет школу/город/работу и т. д. Но…
Я решила, будет лучше просто рассказать тебе все это вместо того, чтобы сочинять еще больше грустных, драматичных монологов у себя в голове. И я решила: может быть, есть (небольшой) шанс, что ты тоже слушаешь песни из нашего старого плейлиста. Или хотя бы думаешь об этом.
И даже если это окажется последним сообщением, я бы хотела, чтобы мы расстались на хорошей ноте. Хотя, само собой, мы вообще не обязаны расставаться ни на какой ноте. Надеюсь.
Вдруг ты тоже хочешь поболтать – напиши. Или позвони мне. Что угодно. Ты знаешь, как меня найти.
Надежда – такая жуткая вещь.
Она как идиотская привычка, от которой не можешь избавиться, или как бродячая собака, настырно приходящая к твоим дверям за едой, даже когда тебе нечего ей дать. Всякий раз, когда думаешь, что наконец-то избавился от нее, она умудряется подкрасться снова. Одержать верх. Уцепиться.
И хотя я хорошо, слишком хорошо, это знаю, но все-таки чувствую внезапную, яркую искру надежды, услышав на следующее утро звонок смартфона.
Приглашение в видеочат от Зои.
Я так быстро хватаю телефон, что едва не роняю, но умудряюсь поставить его на прикроватный столик и расположиться перед камерой в тот самый момент, когда лицо Зои заполняет экран. И это просто…
Надежда.
Во мне так много надежды.
– Привет, – говорю я.
Она улыбается, и эта улыбка неловкая, но искренняя.
– Привет.
Внезапно вспоминаю тот день в восьмом классе, когда мы с ней заговорили в первый раз. Я была новенькой, но успела запомниться учителям английского, а Зои считалась звездной ученицей по всем предметам, и большинство решили, что мы возненавидим друг друга. Но после того, как я прочла вслух одну из своих творческих работ, Зои подошла ко мне. И улыбалась она точно так же. Я же насторожилась и занервничала, все сразу, – пока она не открыла рот и не сказала: «Боже, ты великолепно пишешь!»
Вот как мы стали лучшими подругами.
Забавно, вообще-то, если подумать. Как писательство всегда оказывается ниточкой, связывающей меня с людьми.
А сейчас Зои говорит:
– Прочла твое сообщение. Спасибо. Правда. И… прости. Я знаю, все было как-то странно…
– Ты не обязана извиняться…
– Нет-нет, обязана. –