– Боже, ты только глянь! – говорит мне с ухмылкой Надя, пока остальные хихикают.
Я делаю это с неохотой – как не хочется тревожить открытую рану, – но видео на слишком большой громкости, чтобы я могла игнорировать собственный неестественный голос:
– «Безумец, это я должна у тебя спрашивать!..»
Сопротивляясь инстинкту, заставляющему меня съежиться, я поднимаю взгляд.
Тот, кто монтировал интервью, потрудился совместить в одном кадре нашу запись с Кэзом и оригинальную сцену. Когда два видео воспроизводятся рядом и обе камеры приближают лицо Кэза, делающего знаменитое признание, я замечаю разницу между двумя версиями. Разница явно есть: «оригинальная» актриса гораздо красивее и смотрится на экране гораздо естественнее, чем я когда-либо, а фон из цветущих персиковых деревьев и длинные, забрызганные кровью традиционные одежды делают сцену достойной эпической трагедии.
Но есть разница и в выражении глаз Кэза.
Когда он убеждает актрису, как ждал ее, как скучал, как отказывается терять ее вновь, его игра безупречна, абсолютно убедительна. И все же это игра. Однако когда он шепчет эти же реплики мне, чистая, пронизывающая эмоция в его взгляде не оставляет сомнений.
Как там над нами шутил Дайки в день рождения Кэза?
Все видно по глазам…
Я хватаюсь за край парты, испуганный вздох застревает в горле. Разумеется, Кэз говорил. И в тот день, когда мы поцеловались, и в тот день под ливнем, и снова после интервью. Но возможно, до этого самого момента – когда факты сунули мне прямо под нос и я увидела себя и его сквозь беспристрастный объектив камеры – я никогда по-настоящему не верила в серьезность его слов. Не верила, что Кэз Сонг может питать ко мне искренние чувства. Не могла поверить, что во мне нет изъяна, который неизбежно его оттолкнет.
И теперь единственная мысль в моей голове – это «черт».
Черт!
Я напортачила. Просчиталась. Все то время, что я старалась защитить себя от боли… я ранила другого. Сильнее, чем могла себе представить. Необходимо поговорить с ним, все исправить. Попросить еще один шанс.
Делаю попытку встать, но Саванна за учительским столом вскакивает первой.
– О боже мой! – шепчет она, уставившись на экран ноута. Потом ее расширенные глаза впиваются в меня, и у меня подкашиваются ноги, горло заполняется чем-то кислым, похожим на страх. – М-м, Элиза, я думаю, тебе следует… Я не…
Ролик с интервью закончился, и поверх него всплыло уведомление. Новая статья, опубликована всего пару минут назад. С дико стучащим сердцем я встаю, наклоняюсь, вглядываюсь… И слова набрасываются на меня, впиваясь, как осколки стекла:
Молодой актер Кэз Сонг… во время съемок долгожданной сянься-драмы… несчастный случай на площадке… травмы неизвестны… больнице Лицзя… ждем комментарий…
Кажется, я превратилась в статую.
«Что?» – хочу я сказать, но слово так и не слетает с моих губ. «Да вы шутите», – но и это не выбирается наружу. Меня тошнит. Мое сердце пожирает само себя — клянусь, оно уменьшается, превращается в ничто, и я ничего не могу поделать, кроме как стоять столбом. Втягивать вдох за вдохом, вдох за вдохом, пока мне не удается отделить свой голос от горла.
И даже тогда он звучит как слабый скрежет.
– Я не… Я не понимаю.
– Тут сказано что-то о порванном тросе, – говорит Саванна, быстро читая, и кажется, температура в классе сразу падает до абсолютного нуля. Все застыли рядом со мной. – Или снаряжении во время съемки. Какая-то неисправность…
И все, я паникую. Задыхаюсь. Разум заволакивает туман.
Я думаю о Кэзе и бледном шраме, сбегающем по его предплечью, и об этих чертовых изношенных тросах, которые следовало заменить месяцами ранее. Однажды это уже случилось с ним. И всегда может случиться снова.
– Я позвоню ему, – хриплю я, потому что крошечная, полная надежды, глупая часть меня по-прежнему молится, чтобы все это оказалось недоразумением. Вдруг он сегодня даже не работал. А может, закончил пораньше и уехал до происшествия.
Вдруг.
«Прошу!»
Все молчат, пока я прокручиваю свои контакты и нахожу номер Кэза с первой попытки. Я уже почти заучила его наизусть. Затем жму кнопку вызова, включаю громкую связь, и раздаются долгие гудки…
Долгие гудки.
Мое сердце подскакивает к горлу в такт с каждым новым, безответным звуком. Я чувствую тошноту. Слабость. Если сейчас я закрою глаза, то смогу представить голос Кэза в трубке – ровный и низкий, слегка озадаченный тем, почему я вообще ему звоню, – и на краткий миг, когда гудки прекращаются, я уверена, что так и будет.
Но все, что получаю, – сообщение его голосовой почты.
Я даю отбой, прячу телефон и поднимаю взгляд, заставляю себя не видеть жалости, выплескивающейся из глаз Саванны, и неприкрытой тревоги, исказившей лицо Нади.
– Если кто-то из учителей спросит, просто скажите: мне пришлось уйти.
– Постой. Куда ты?
Вопрос настолько абсурден, что я едва не разражаюсь истерическим смехом. Куда я могла бы пойти? Куда еще, как не к нему? И не важно, что он уже практически бросил меня, что мне больше нечего ловить. Мне нужно просто увидеть его, просто оказаться рядом, лично убедиться, что он в порядке. Как бы сильно это ни ранило.
– В больницу, – бросаю я через плечо, уже нащупывая дрожащими пальцами номер Ли Шушу в смартфоне.
Затем я бегу…
Но в этот раз к нему.
Поездка в больницу Лицзя занимает вечность, каждая минута режет, будто нож по моей коже.
Но раньше, чем я схожу с ума или мое сердце взрывается, в поле зрения возникает новенький указатель «Больница Лицзя», сверкающий синей краской.
Не дожидаясь, пока Ли Шушу припаркует машину, я выскакиваю, крича, чтобы он уезжал, поскольку если Кэз в безопасности, то мы можем поговорить и сами отыщем дорогу в наш жилой комплекс, а если нет…
Эту мысль я душу в зародыше и бегу быстрее.
Воздух в больнице иной. Он пахнет антисептиками, лимоном и хвоей, маскирующими что-то неприятное, в нем есть резкая, металлическая нотка то ли нержавеющей стали, то ли застарелой крови. Так пахнут отчаяние и болезнь.
Наступает самое сложное…
Я понятия не имею, где палата Кэза.
Если просто подойти к приемной стойке и спросить номер палаты Кэза Сонга, меня, скорее всего, сочтут его навязчивой фанаткой. И могут даже выпроводить.
Значит, я сама должна выяснить, где он. Это выполнимо – в больнице всего четыре этажа. Так указано на табличках рядом с главной лестницей. И поскольку первый этаж в основном для административных целей, а второй этаж –