Когда Тоби наконец повернул руль и подвел нас к гринвичскому берегу, болтовня в лодке возобновилась. А когда к нам присоединились два других баркаса и на берег сошло более ста пятидесяти человек, половина из которых были ирландцы — рабочие, носильщики портшезов, грузчики и угольщики, — их уже было не остановить.
Внезапно в воздух взметнулись дубины и зажглись факелы от лодочных фонарей. Появилась выпивка, и они начали реветь, петь и украшать свои шляпы белыми лентами, которые им раздал Тоби, чтобы все было как положено — ибо в лондонских уличных боях существовал непреложный принцип: фракции должны узнавать друг друга по цвету лент. Иначе как человеку узнать, кого лупить дубиной?
— Теперь их уже не удержать! — крикнул мне на ухо Тоби. — На самом деле, пора их немного подзадорить!
Глаза Тоби горели от возбуждения, и я видел, что, хотя он и организовал это ночное мероприятие ради меня, оно ни в коем случае не противоречило его собственным склонностям.
— А ну, ребята! — крикнул Тоби, взобравшись на ящик, который прихватил с собой для этой цели. — Мы что, позволим, чтобы адмирала Уильямса убили французы?
— Нет! — взревели они.
— Позволим ли мы проклятым французам править Лондоном?
— Нет!
— Мы что, истинные британцы или проклятые предатели?
— Да! — кричали они, и — Нет! — в зависимости от того, как поняли вопрос (особенно в случае с ирландцами). Но это было неважно. Важен был только шум и азарт начавшейся игры. Они явились за полкроны на брата (огромная сумма) и столько джина, сколько смогут выпить. Причина, как им объяснили, заключалась в том, чтобы спасти адмирала Уильямса от сборища предателей, левеллеров и французских шпионов, которые держали старого героя в плену в его собственном доме. За это они будут драться, о да. За это и за возможность немного пограбить.
И вот мы двинулись, ревя и распевая песни, а большинство братвы уже было пьяно в стельку и потело, с красными рожами в свете факелов.
Клянусь святым Георгием, это было дьявольское зрелище, скажу я вам. Есть в сочетании ночи, факелов и мерной поступи нечто такое, что вскармливает в толпе мужчин глубокие и опасные чувства. Мы двинулись на юг, оставив реку за спиной, пересекли Поля Ванбро, где глупые дураки падали в канавы и вытаскивали друг друга, нашли Мейз-хилл с Гринвичским парком с одной стороны и улицей с домами с другой и направились к дому № 208.
Едва мы свернули на Мейз-хилл, как ревущая толпа позади нас увидела то единственное, что могло взвинтить их до предела.
Вверх по улице с другой стороны двигались сыновья Тоби и сухопутные «клещи» нашего похода. Еще три сотни, точно таких же, как и мы: белые ленты, пылающие факелы и палки, задранные в воздух. Оглушительное «ура» вырвалось из обеих толп, когда они хлынули навстречу друг другу и обнимались, словно братья, некогда разлученные, но теперь воссоединившиеся в радости. Они прыгали и кривлялись, орали и хохотали, пили из чужих бутылок, с любовью братались. Ибо есть у толпы истинная и единственная в своем роде особенность: когда одна встречает другую, идущую с той же целью, азарт от прибывшего подкрепления и горячее чувство собственной правоты творят чудеса посильнее любого пойла, толкая их вперед, безжалостных и абсолютно решительных.
Это, и не только. Во-первых, это лишает толпу последних остатков разума, и теперь особая ненависть к «анархистам» и «предателям» в доме № 208 начала расползаться, охватывая всю Мейз-хилл. Вверх и вниз по улице полетели камни и комья земли, зазвенели разбитые окна.
— Спасайте адмирала! — крикнул Тоби, и мы с Сэмми и ребятами Тоби подхватили клич. — На двести восьмой, парни! — ревел он, и достаточное число наших головорезов прислушалось, чтобы толпа хлынула вперед.
И вот он, центральный в коротком ряду из трех домов, трехэтажный, с подвалом, выходящий на парк. Дом № 208 был увенчан дополнительным этажом с двускатной крышей. Несколько окон уже были выбиты, и — бах! бах! бах! — когда я добрался туда, с первого этажа ударили пистолеты, и люди, корчась, повалились на землю.
— А-а-ах! — взвизгнул один прямо у моих ног. — Мама! Мама! — кричал он, разрывая на себе одежду в поисках раны.
В животе у него была дыра, и он был уже не жилец. Он стонал и плакал, его шляпа с белой лентой была втоптана в грязь, а из разорванного живота его вырвало кровью и джином.
— У-р-р-гх! — рыдал он. — Ах, матушка моя, матушка…
Но сотни людей вокруг взревели от ярости, и я пробился вперед, когда грохот ног понесся дальше, к парадной двери дома № 208.
Там меня впечатало в полотно двери, ирландские безумцы теснили меня до самых подмышек, и со всех сторон градом сыпались кулаки и палки, молотя по упрямой двери.
Хорошо в моем положении в тот момент было то, что я был вне поля зрения стрелков, непрерывно паливших с первого этажа. Теперь между ними с их огнестрельным оружием и толпой с ее булыжниками и обломками кирпичей шла яростная перестрелка. Плохо же было то, что дверь была из прочного дуба, и не было очевидного способа ее выломать. А я к тому времени и сам обезумел, обезумел от желания прорваться внутрь и покончить с этим делом.
*
Слайм взбежал по лестнице на предостерегающий крик. В гостиной на первом этаже полдюжины его людей вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что приближается по улице. Островки света от уличных фонарей делали немногое, лишь обозначая линию тротуара, в то время как тусклое красное зарево и глухой, низкий гул голосов говорили им, что надвигается нечто большое и угрожающее.
— Прочь! — сказал Слайм, протискиваясь вперед. Он рывком поднял раму и высунулся, чтобы посмотреть на улицу. — Черт побери, — сказал он, — чернь на улицах! И чего им надо?
Он откинулся назад и увидел встревоженные лица своих людей.
— Это не обязательно имеет к нам отношение, ребята, — сказал он. — Просто держитесь подальше от окон и дайте этим ублюдкам пройти. Бог знает, чего они хотят. — Он решительно подтолкнул одного из мужчин к двери. — Это не твой пост, парень! — сказал он. — Возвращайся на свое место. — Он рыкнул на остальных. — Будьте вы прокляты! Что с