Я попытался ее схватить, но она со смехом увернулась, нырнув мне под руку, и ухватила мой ствол, который уже рвался на праздник. И, черт побери, она открыла рот, обхватила его губами и принялась облизывать, словно леденец.
Но хорошего понемножку, и я швырнул ее на кровать, навалился сверху и обхватил руками, чтобы прекратить ее проклятые извивания.
— Ну-с, мадам, — сказал я, — кончились ваши игры. Наконец-то я тебя поймал!
Она рассмеялась, но тут ее глаза расширились от ужаса и уставились на что-то у меня за плечом.
— О господи! — воскликнула она. — Миз-тэр Купер!
Я подскочил как ужаленный и повернул голову… и ничего не увидел! Люсинда чуть не задохнулась от смеха, а я отомстил ей наилучшим из возможных способов.
Я раздвинул ее ноги коленями и глубоко вошел в нее, не переставая целовать, словно измученный жаждой путник после недели в пустыне. Это было самое близкое к изнасилованию, что я когда-либо совершал, вот только она сама обвила меня ногами и лишь подталкивала вперед.
9
С глубочайшим сожалением мы вынуждены сообщить о гибели на поле спортивных утех одного из виднейших джентльменов Стаффордшира.
(Из «Горна Севера» от 15 сентября 1793 г.)
*
Низким рыже-бурым пятном метнулся лис в прореху в изгороди и, полупрыгнув, полускатившись, спустился с крутого откоса на Черч-лейн. Узкая, глубоко врезавшаяся в землю дорога шла меж высоких откосов, поросших изгородью незапамятной древности, и любой человек или зверь, приближаясь к ней по полю, мог легко обмануться высокой густой порослью и подумать, что дорога идет вровень с полем, а не почти на десять футов ниже.
Но лис был мал и проворен. Он мигом вскочил на ноги и, повернув налево, со всех ног помчался по дороге, мимо церкви Святого Луки, в деревню Густри. Один из косарей, подстригавших траву на церковном дворе, увидел его и крикнул товарищу, чтобы тот посмотрел. Но лис уже мчался во весь опор и скрылся из виду, не успел тот и голову повернуть.
— А-а, — протянул товарищ косаря своим тягучим чеширским говором, растянув односложное слово на добрые две секунды, — за ним, поди, охота гонится… слышь-ка.
И оба работника прекратили косьбу и повернулись к Черч-лейн, ожидая увидеть, как из-за поворота хлынет во всей своей мощи Тэйблская охота и ворвется в деревню. К несчастью, изгиб дороги скрыл от них то, что произошло в следующую секунду, иначе они стали бы прекрасными свидетелями на последующем дознании коронера.
Они действительно услышали неистовый лай гончих, звуки охотничьих рогов и тяжелый топот скачущих лошадей, но не увидели ни как собаки лавиной хлынули сквозь изгородь, перепрыгивая и пролезая под ней, ни безумную свалку из тел животных, когда они обрушились друг на друга в совершенно неожиданную ложбину, где пролегала Черч-лейн.
Не видели они и ужасающего зрелища, как могучий вороной охотничий конь, весь в пене, перелетел через изгородь, а на его шее распластался всадник, возглавлявший погоню. Всадник был великолепен, но кровь его так взыграла от азарта погони, что он обогнал распорядителя охоты — грубейшее нарушение приличий и смертельная ошибка для того, кто не знал местности.
Собственно, никто не видел последних долей секунды жизни мистера Сесила Форстера, мирового судьи из Лонборо в Стаффордшире, распорядителя Вест-Стаффордширской охоты, который 15 сентября 1793 года участвовал в охоте в качестве гостя Тэйблской охоты сэра Джона Флеминга-Лестера.
Даже сам Форстер едва успел осознать свою ошибку, прежде чем его конь страшно рухнул в кишащую массу гончих на дне дороги-лощины. Раздался тяжелый хруст плоти и костей, когда огромный конь обрушился вниз, переломав себе передние ноги и впечатавшись широкой грудью в массу барахтающихся собак, раздавив трех из них и с метеорной скоростью катапультировав Форстера из седла навстречу мгновенной гибели, когда его голова врезалась в ствол дерева и разлетелась вдребезги, словно яблоко под ударом кувалды.
Позже были слезы и упреки, когда встревоженные члены «Тэйбли» стояли среди своих дымящихся лошадей на Черч-лейн, говоря друг другу, что все знали, какая это смертельная ловушка, и что невозможно, чтобы Форстер не знал, и уж конечно, кто-то должен был его предупредить. И если бы только Форстер не обогнал сэра Джона, и кто же теперь скажет миссис Форстер?
В итоге сэр Джон, будучи человеком добрым, в тот же день сам проскакал долгие пятнадцать миль до Лонборо и сообщил печальную весть жене Форстера. К его великому облегчению, она восприняла новость философски и заметила, что именно такой смерти ее муж и пожелал бы, будь у него выбор. Ее мужественные слова стали достоянием общественности и вызвали всеобщее восхищение. Все слои общества сошлись во мнении, что это слова истинной леди-охотницы, свидетельствующие о настоящей британской стойкости.
В должное время обо всем этом сообщила главная газета Лонборо, «Горн Севера», опубликовав длинный и почтительный некролог Форстеру. Но «Горн» тактично умолчал о другой подробности, которая также была общеизвестна, а именно, что ужасающее состояние трупа вызвало тошноту даже у гробовщика, мистера Соррела, когда он в уединении своей покойницкой снял испачканную ткань, покрывавшую голову.
(Не сообщил «Горн» и о том, что, поскольку охота была прервана, лис спасся и в тот вечер поужинал большим гусем, которого он освободил с одной из ферм по пути домой.)
*
К 1794 году Полмут в Корнуолле, всегда бывший одним из главных морских портов и центров торговли, вырос до такой степени, что среди южных портов Англии лишь сам Портсмут превосходил его по численности населения и значению. Помимо собственно города, примерно с 1780-х годов вырос и малый Полмут, основанный на деревне Полкум, когда-то отдельной от Полмута, но теперь медленно сливавшейся с городом, по мере того как оба росли и продвигали свои новостройки навстречу друг другу.
Но если Полмут был посвящен коммерции, то Полкум был посвящен удовольствиям. Для всего Уэст-Кантри он стал тем же, чем Брайтон