Ранним пополуднем он уже был дома и гонял своих слуг с поручениями к сильным мира сего Бостона. Он даже меня запряг в работу. Мне дали список имен, перо и бумагу и поручили составить приглашения. Какая наглость! Он снова заставил меня почувствовать себя клерком. Но отказать ему было нельзя, потому что он был слишком занят, чтобы делать это самому, а никто из слуг (даже Люсинда) не умел ни читать, ни писать, будучи южными неграми с плантаций.
У него было и хорошее чутье на детали. Полагаю, это я должен признать. Меня, конечно, пригласили — как же он мог блеснуть во всей красе без своего главного охотничьего трофея?
Но у меня не было вечерней одежды, поэтому он одолжил мне старый наряд своего отца: франтоватый костюм из шелка в темно-бордовую полоску. Но я не могу носить одежду, сшитую для вас, обычных людей, с вашими тонкими ножками и узкой грудью. Люсинда сделала все возможное, распустив сюртук старика, но я выглядел нелепо, и швы трещали при каждом моем движении.
Тем вечером мы собрались в большой овальной столовой, которая была особенностью лучших бостонских домов и, без сомнения, задумывалась как подражание лучшим английским образцам. [7]
Это было прекрасное собрание местной знати, и за все мои двадцать лет это было самое высокое общество, с которым мне доводилось сидеть за одним столом. Я сидел ближе к тому концу стола, где был Купер, с архитектором по имени Булфинч по одну сторону от меня и тетей Купера, Габриэль, по другую. Стол был огромен (вульгарен, если хотите знать мое мнение), и из-за всего шума и тостов разговаривать через него было невозможно. Было невыносимо жарко, и я потел, как свинья. Еда была превосходной, вино лилось рекой, и я напился почти допьяна, чего со мной почти никогда не бывало. Обычно я осторожен с выпивкой, потому что терпеть не могу тяжелую голову, но я снова жалел себя.
Беда была в том, что Купер, который по-настоящему расслабился с вином, не мог удержаться, чтобы не использовать меня как фон для своих небылиц. Я бы подумал, что к этому времени Бостону уже надоела история о захвате «Беднал Грин», но нет, ее снова вытащили на свет, и все общество ему улыбалось. Дамы жеманничали и обмахивались веерами, а джентльмены рычали и осушали свои бокалы.
— Итак, мы подошли к борту корабля под командованием лейтенанта Флетчера, — говорил он в благоговейной тишине, — и храбрый лейтенант, победитель великих битв нынешней европейской войны (тут я поймал несколько восхищенных взглядов, а тетя Купера, которой было, должно быть, за сорок, но которая была еще очень даже ничего, сочувственно похлопала меня по руке. Я бы мог заполучить ее за десять минут, будь у нас тихий уголок), храбрый лейтенант лично обрушил сокрушительный бортовой залп на мой бедный корабль. Но, несмотря на тяжелые повреждения и потери американских жизней, я… и т.д., и т.п.
Вот таким был Купер, понимаете. Не то чтобы плохой человек. Он не был ни мелочным, ни жестоким, ни грубым. Но он был так чертовски одержим продвижением по служебной лестнице, что сам поверил в свою ложь (кстати, это он написал ту статью для вашингтонской газеты). Думаю, к тому времени он, вероятно, уже верил, что выиграл настоящее сражение корабль на корабль. Во всяком случае, меня это бесило. Я мог бы легко встать и разоблачить его, но не сделал этого; этот салага, без сомнения, мог бы упрятать меня обратно в тюрьму так же быстро, как и вытащил. Но это не мешало мне быть сытым им по горло. Им, его благотворительностью и костюмом его отца, который был мне мал. Меня вырастили на подачках, и я надеялся никогда больше в них не нуждаться.
Так он и трепался, а блюда сменяли друг друга, крышки поднимались, и дамы удалились. Это был сигнал для джентльменов сомкнуть ряды, чтобы занять освободившиеся места, и рядом со мной оказался дядя Купера, Иезекия. Это был приличный старик лет пятидесяти, в напудренном парике и респектабельном костюме из черной парчи. Он сильно напомнил мне мистера Натана Пенденниса, который был моим работодателем, когда я служил клерком в конторе в Полмуте. Он мне понравился с первых же слов.
— Ну-с, молодой человек, — сказал он, усаживаясь в кресло, освобожденное его женой, — хорошую же вам трепку задал мой племянник! — Он улыбнулся мне и потянулся за портвейном. — По крайней мере, так он рассказывает!
Затем он хлопнул ладонью по столу и призвал к тишине. Он, очевидно, был человеком важным и пользовался большим уважением среди сидевших за столом.
— Джентльмены, — сказал он, — и верные бостонцы. Мы сегодня повеселились за счет британцев, что и следует делать, раз уж мы снова с ними воюем. — Он оглядел стол и кивнул другим мужчинам своего поколения. — Некоторые из нас здесь, в былые времена, сражались против британцев. А некоторые из вас были рядом со мной на Банкер-хилле при рождении нашей нации.
В комнате воцарилась полная тишина, и все ловили каждое его слово. Даже Купер, ибо этот человек говорил о вещах более глубоких и священных для американского духа, чем какая-то мелкая стычка в море.
— И, джентльмены, — продолжал Иезекия Купер, — хотя я и желал им гибели, и палил в них из своего мушкета, я знаю, что никогда больше, до конца своих дней, не увижу зрелища, сравнимого с сомкнутыми рядами гренадеров британских полков, идущих на Банкер-хилл под звуки флейты и барабана. И потому я провозглашаю тост, — сказал он, — за британских гренадеров!
Вот это было ораторское искусство. Каждый поднял свой бокал. У некоторых стариков на глазах выступили слезы, когда они вспомнили свою ушедшую молодость. А что до меня, то я оказался вовлечен в их беседу так, как никогда прежде, и я искренне верю, что именно этого и добивался Иезекия своими словами. Он превратил меня из ручного медведя в представителя достойного врага, из посмешища — в человека, обладающего