Я швырнул бесполезный эфес сабли в лицо офицеру, схватил его за ремень и воротник и оторвал от палубы, словно куклу. В отчаянном порыве я вскинул его над головой и что было сил швырнул в тех, кто стоял передо мной.
(Секрет здесь в чистой силе, и если вы когда-нибудь окажетесь в моем положении, не пытайтесь повторить подобное, а лучше громко кричите, падайте и притворяйтесь мертвым.)
Осталось двое, с выражением разинутого недоверия на лицах. Но они кинулись на меня со своими кортиками, и один из них вонзил лезвие мне в бок, как раз когда я схватил их обоих за головы, ловко стукнул их друг о друга и лишил чувств. Снова сила, понимаете? И скорость тоже. Все это было делом нескольких секунд, и тут наши люди хлынули вперед, чтобы закончить дело, как раз когда я бросил своих двух лягушатников на палубу.
И это был конец французской попытки взять на абордаж бак «Куин Шарлотт». Конечно, моя схватка была не единственной, что произошла в те несколько ужасных минут. Почти сотня человек сражалась в той битве, и одновременно шло с дюжину подобных моей потасовок, перекатываясь одна через другую. Но, как вы можете себе представить, у меня не было времени обращать на них внимание. К несчастью, это был не конец моего участия в более крупной битве между «Жакобеном», «Монтанем» и «Куин Шарлотт». Наш бушприт все еще был зажат в такелаже «Жакобена», его 36-фунтовые орудия громили нас продольным огнем, и мы должны были либо вырваться, либо нас разнесли бы в щепки. Тут появляется первый лейтенант «Куин Шарлотт» с парой дюжин людей, только что от орудий внизу.
— На абордаж! — крикнул он. — Топорники, за мной! — и он тут же повел атаку вверх по бушприту, чтобы перерубить французские найтовы и дать нам вырваться. По крайней мере, он попытался, и я, подобрав брошенную саблю, пошел с ними, но это было бесполезно. Бушприт «Куин Шарлотт», этот огромный, выступающий рангоут, который поднимался по диагонали вверх и вперед от ее носа, был чудовищем почти четырех футов в диаметре, но даже так на нем было место только для одного человека за раз, и нам пришлось карабкаться вверх гуськом. Более того, пока два корабля качались и скрежетали друг о друга, содрогаясь от выстрелов, бушприт угрожающе ходил ходуном, и нестись сломя голову было нельзя — боялись сорваться.
У «Жакобена» было над нами преимущество, понимаете ли, поскольку их корабль стоял к нашему бортом, все три их боевых марса могли вести огонь по нашему баку, в то время как отвечать им могли только наши фор-марсовые. Боевые марсы на трехдечном корабле — это большие площадки, закрепленные на мачтах, чуть выше нижних рей, примерно в восьмидесяти футах от палубы. В бою они заполнены меткими стрелками, чья задача — вести огонь сверху по врагу: офицеры на шканцах — особенно излюбленная цель. Именно так был убит Нельсон, как вы знаете (а если не знаете, то я не понимаю, как вы можете называть себя британцем).
Что ж, «Жакобен» превратил свои марсы в настоящие маленькие форты с деревянными баррикадами для укрытия, и они ощетинились мушкетерами.
Сначала они убили или ранили всех на нашем фор-марсе, затем они расчистили наш бак для своих абордажных команд, и когда люди первого лейтенанта попытались подняться по бушприту, у них была легкая мишень — вереница людей, поднимающихся по одной и той же тропе, и они буквально осыпали нас пулями. Я видел, как по меньшей мере трое были сражены и упали в море между двумя кораблями. Я почувствовал, как пуля пробила мой сюртук, и мы все пригнулись, прикрывая головы руками в тщетном, инстинктивном жесте, чтобы защититься от мушкетных пуль, словно от дождя. Это была смертельная ловушка, и нам пришлось отступить.
Но первый лейтенант знал свое дело. Пули крошили доски вокруг, а он уже ревел нам, чтобы мы развернули одну из 12-фунтовых пушек на баке.
— Картечью! — крикнул он, грозя кулаком грот-марсу лягушатников. — Надо выкурить их из этого гнезда!
И вот мы, человек девять или десять, навалились на орудие и одной лишь грубой силой развернули его в сторону грот-мачты «Жакобена». В суматохе кто-то нашел картуз, кто-то — заряд картечи из ближайшего кранца. Мы зарядили орудие, насыпали порох на полку и приготовились. Но французские пули сыпались на нас дождем, и, сгрудившись у пушки, мы стали для них отличной мишенью. Вскоре нас осталось всего пятеро, не считая лейтенанта, а остальные лежали вокруг, кто мертвый, кто корчась от боли.
— Клин! Клин! — крикнул лейтенант.
Я сообразил быстрее всех, нашел гандшпуг и поддел казенник, чтобы вытащить из-под него подъемный клин. Но орудие было установлено для стрельбы прямой наводкой, и клин был принайтовлен, так что одному из матросов пришлось выхватить нож и перерезать крепление. Бух! Я опустил казенник, и дуло поднялось. Но это было бесполезно. Мы добились угла возвышения не более пяти-шести градусов. Старые деревянные лафеты на своих приземистых колесах просто не были предназначены для стрельбы в небо.
— Поднять… — крикнул лейтенант и захлебнулся от удивления, когда что-то в него попало. Он пошатнулся и тяжело осел на палубу. Все его лицо было в крови, и он ничего не видел. Остальные матросы разинули рты и переглянулись. Даже храбрые люди могут вынести лишь определенную долю, и они были на грани бегства.
Но тут французская пуля ударила в толстый черный казенник орудия, срикошетила и пронеслась по моему бедру. Христос, как же я испугался! И боль была, как от кошки-девятихвостки. Думаю, я и так был уже наполовину безумен от боя, а это окончательно выбило меня из колеи.
— Ты! — рявкнул я на ближайшего матроса. — Найди что-нибудь подложить под передний край.
Он замялся, ибо не знал меня, так с какой стати ему выполнять мои приказы? Но я схватил его за шиворот и швырнул в нужном направлении, а затем повернулся к остальным.
— Ты! И ты! Снимите сраные задние колеса, а остальные — помогать ему! — Я указал на первого матроса, который возился с половиной разбитого орудийного лафета, расколотого