«Ты вылепишь из меня статую по образу и подобию, которой я никогда не стану, из гипса фигуру матовую, идеальную и безропотную. Веня, ты талантливый скульптор, блёкнут зрачки от счастья, как же ты не видишь, в них белизна кромешная, только я холодна, как зимою Дания. Ты меня лизнул, как качели в мороз, и залип от очарования леденящего? Руки твои свободны, пиши Веня, пиши, я еще принесу страдания в обертке из настоящего».
Веня страдал, что Элла отвергла все его предложения, она не собиралась разводиться с Яковом. Конечно, Веня пробовал уйти от Эллы и не раз. Для этого он даже переехал зимой в Москву.
Когда Нежинский уезжал, Элла для вида впадала в обиду, хотя была уверена, что Нежинский никуда от нее не денется, знала все его болевые точки и ловко манипулировала. По всем законам манипуляции – пропадала сама. В такие моменты Нежинский был особенно плодотворным. Все свои стихи он посылал Элле, чтобы получить в ответ хотя бы слово. Но слов не было, не говоря уже о поцелуях. Однажды в таких мучениях Нежинский написал целую поэму. И там речь заходила об убийстве:
Из слов выделывается стихотворение,
из гордости – гимн.
Убей меня за убийство времени,
если расточительным стану таким.
Не тот ли, кто истекает жалости кровью,
страданием человечным раним,
убей меня остротой тупою, убей меня,
если я стану таким.
Брошу окорок неподвижной души,
где плоть на него стала похожа,
убей меня, если я стану таким,
убей меня, даже если это безбожно.
Свет моих глаз тебе пьяный в дым
и пахнет морским прибоем, безумный.
Убей меня, если я стану другим,
если я стану тебе ненужным.
Этот факт заинтересовал Зорана, и он начал кропотливо изучать его сочинения. Тысяча страниц дела не могли дать столько ключей к открытию этого дела, сколько давал небольшой сборник стихов. Чем дальше, тем больше Зорану открывалась душа поэта, ранимая, щедрая, больная и одинокая.
Никогда раньше он не читал стихов так проникновенно. Они проникли в его сознание и начали там строить свою версию преступления. Что у него было на этот момент? Только общеизвестные факты. В самом загадочном отеле Северной столицы собирается творческий бомонд: поэты, художники, актрисы, фокусники, кутилы, картежники, модели и аферисты. Они пытаются принять новое время, но не изменяют своим привычкам: любовь, деньги, вино, карты, страсть. Апофеозом этого конфликта в одном из номеров отеля раздается выстрел. Кто стрелял? убит ли поэт? и куда делась записка?
Зоран узнал, что в городе существует клуб, где собирались фанаты Нежинского. Ему захотелось зайти туда, чтобы попытаться узнать от них что-то новое и просто посмотреть в их глаза. Перед входом он увидел афишу. Спектакль-перформанс: «Кто убил поэта?». Зоран открыл тяжелую дверь и сразу же оказался в шумном прокуренном балагане, полном молодых девушек и парней. Все они с вожделением смотрели на сцену, где стояла девушка в черном платье с русой косой и читала, брызгая на всех вдохновенной слюной. Глаза ее горели так, что можно было прикуривать:
Замена совести,
души изношенных механизмов,
обращайтесь, если тоскуете, как я тоскую,
откройте глаза и ими слизывайте страницы —
я открыл мастерскую.
Усыпление любых видов чувств,
ликвидация пожаров сердца,
по необходимости в ваше низменное облачусь,
торчите на слове, как на инъекции.
Всем водки сегодня, я буду читать.
Закусывайте! Не стесняйтесь,
пусть слова разорвут, как Самсон львиную пасть,
за творческое разгильдяйство.
Я верю примерно во что верите все вы,
и это катастрофически отдаляет.
Пока моего голоса не угас сквозняк,
духоту выветривайте,
умейте валять дурака,
я и сам частенько валяю.
А впрочем, не слушайте дурака,
не читайте – всё ерунда…
лучше слушайте и читайте себя!
Где лучше – значит внимательнее.
Доверьтесь организму столицы, своему сердцу,
оно стучит, как подъезд – дверьми,
входите… а за столом – интуиция.
Так, мол, и так,
вот вам на изучение моего внутреннего голоса ор,
помогите наладить общение,
мы заплатим, товарищ ЛОР.
Интуиция – это ваше всё,
всё, что еще только может случиться,
в личку сбросьте ей письмецо,
если сердцем не достучитесь.
Зал захлопал, а Зорану захотелось выпить. Он не понимал, как можно было такому большому сердцу влюбиться в такое маленькое. Ему снова захотелось допросить Эллу. Наверное, она особенная, что Нежинский так залип, сгорел, пропал. «Почему я этого не заметил?» Он подошел к бару, за стойкой ему улыбнулась девушка.
– Можно виски?
– Можно, – налила она ему в большой стакан. – Лед нужен?
– Нет.
Зоран махнул не глядя.
– Что это? – понюхал он стакан, от которого исходил запах хорошего односолодового виски.
– Виски.
– Странный.
– Безалкогольный.
– А обычный есть?
– Нет.
– А водка? Тоже безалкогольная?
– У нас все безалкогольное.
– А почему все пьяные? – посмотрел он на хмельную толпу.
– Сила искусства.
Зоран глянул на дно пустого стакана, потом – снова на сцену, где уже стоял парень и громко обращался к зрителям:
Убейте во мне мужчину и всё живое,
раз я вам настолько дорог.
Засушите в гербарий ежовый
раздробленное недоверием тело,
сделав из души полог
или то, что хотелось.
Я вырежу слова на пьедестале ночи,
вырву луну, как холодное сердце,
прочтете, препинаясь, все эти строчки,
абсурд так хорош,
когда кого-нибудь хочешь.
Смейтесь надо мной. Смейтесь
парусами розовощекими,
как я над вами когда-то вздыхал,
что вырывались легкие.
Лишь утро способно переубедить,
что еще не вечер,
обнаружив меня в царстве вашей груди,
лицемерной и безупречной.
– Вам не кажется, что поэт слишком много говорит о смерти? – снова обратился к девушке-бармену Зоран.
– Видимо, он чувствовал, что к этому все идет.
– То